Два гренадера, охранявшие вход в дом, взяли ружья на караул. Дежурный офицер провел есаула во внутренние покои.

В просторной комнате стоял стол, заваленный книгами и ярко раскрашенными картами. Лучи утреннего солнца уже легли на застланный коврами пол, но в канделябрах все еще горели свечи. Жилистый невысокий человек в генеральском мундире отложил в сторону карту, которую перед этим внимательно рассматривал. Его продолговатое суровое лицо выражало досаду. Умные серые глаза строго глядели из-под седеющих бровей.

– Добре, – сказал глуховатым голосом Иван Васильевич Гудович, выслушав рапорт Хурделицы. – А скажи, казаче, откуда у себя сие? – Генерал показал на рубец, что алой полосой пересекал черную бровь Кондрата.

– Это меня под Хаджибеем ордынец царапнул, – ответил есаул.

Вспоминая славный набег на ордынский улус, казак приосанился. Чуть раскосые глаза его заблестели, статная высокая фигура как-то вся подтянулась, а под сукном жупана заиграли тугие мускулы. Это не укрылось от глаз командующего. Он любил молодечество, и добродушная улыбка появилась у него на лице.

– Эге, раз ты под самым Хаджибеем такую зарубку получил, то, верно, дорогу туда хорошо запомнил. – Голос Гудовича звучал шутливо.

– Запомнил, ваше высокоблагородие! И не только запомнил, а даже чертеж сотворил, – ответил Кондрат.

Гудович поднялся из-за стола.

– Про сей чертеж мне Харько Алексеевич Чапега говаривал. Он при тебе?

Кондрат вынул из кармана шаровар кожаную трубочку и вытащил из нее берестяной свиток.

– Вот, ваше высокоблагородие!

Гудович развернул свиток. Глазам командующего открылся вырезанный на коричневой коре вид крепости, тонкие стрелы дорог, ведущих к ней, пересекаемые паутиной степных речек и ручейков. Иван Васильевич долго разглядывал работу Кондрата, сравнивая берестяной чертеж с раскрашенными картами, что лежали на столе.

– Сам вырезал? – спросил он Хурделицу.

– Сам!

– А ведь ты, сударь мой, не наврал. Вот глянь-ка на французскую карту Хаджибея. Все напутал в ней французишка-ученый. Все! И Куяльники-речки неверно показал, и холмы степные. Я сам вчера объезд сделал по местности сей и убедился: французские карты врут. А ты воспроизвел все верно и, гляжу, ничего не напутал…

– Да как мне было напутать, ваше высокоблагородие, когда я тутошний, – пояснил Кондрат.

Узнав, что Хурделица уроженец этих степей, командующий стал подробно расспрашивать его о местных жителях. Есаул рассказал Гудовичу о многочисленных хуторах, зимовниках, рассыпанных по балкам и оврагам очаковских степей. Здесь с незапамятных времен сеют пшеницу, овес, рожь, промышляют рыбу, добывают соль. Ни набеги татарских орд, ни грабежи и насилия турецких янычар не смогли согнать исконных жителей с родной земли. Как копыта татарских коней не могут вытоптать степную траву, так разбойным ордам не одолеть тех, кто является исконными хозяевами края…

Командующий внимательно слушал взволнованную речь казака. Он, как и Суворов, любил советоваться с простыми людьми.

Когда есаул смолк, Иван Васильевич сказал, чеканя слова:

– Да ведомо тебе будет, что сегодня ночью поведу я войска в поиск на Хаджибей. Ты будешь указывать путь на крепость. Мы пойдем самой глухой дорогой, чтобы, как снег на голову, обрушиться на зловредное гнездо супостатов. Чертеж твой берестяной понадобится. Готовь коня к походу немедля…

Полный каких-то смутных волнений вышел Хурделица из дома командующего. Он направился на выложенный ракушечником плац Очаковской крепости. Обычно в эти часы здесь проходили учения гренадерских и мушкетерских полков. Есаул надеялся повидать здесь своего друга Василия Зюзина, субалтерна Николаевского гренадерского полка. Кондрату хотелось поделиться с товарищем последними новостями. Но плац был пуст.

Солдат, дежуривший у пожарной каланчи, в которую был превращен турецкий минарет, сказал ему, что сегодня строевые экзерциции[32]отменены начальством и войска отведены на отдых. Кондрат поспешил на квартиру Зюзина. Застал он его сидящим возле раскрытого походного сундука с дымящейся трубкой в зубах. Молодой субалтерн размышлял, как лучше разместить в сундуке свои немногочисленные пожитки. Тут же рядом его денщик Кузьма, разбитной быстроглазый паренек, обшивал красным сукном потрепанные обшлага старенького офицерского мундира. Увидев в дверях товарища, Зюзин швырнул в сторону трубку и стремительно поднялся ему навстречу. Косичка, в которую были заплетены его рыжеватые волосы, от быстрых движений заметалась по широким плечам.

– Кондратушка, я тебя давно ожидаю. Новостей для тебя припас – уйму! – воскликнул Зюзин, обнимая гостя. Его зеленоватые, как апрельская трава, глаза весело засверкали.

– Ежели о походе на Хаджибей, то уже знаю, – улыбнулся гость.

– Нет, братец, не только о походе. Вести сии более сердечных дел твоих касаемы, – ответил Василий. – Садись к столу. А ты, Кузьма, – обратился он к денщику, – пойди раздобудь закуски да и того, чем горло промочить. Не видишь разве – гость у нас?

Кузьма быстро выскочил из комнаты. Зюзин подошел к Кондрату и взял его за руку.

– Слушай, вчера из разведывательного поиска вернулся командир донских казаков майор Иван Петрович Кумшацкий. Он видел нашего лазутчика Николу Аспориди, который держит в Хаджибее кофейню. Аспориди поведал, что еще до взятия нашими войсками Очакова Саид-Магомет-паша перевел оттуда весь свой гарем и невольниц в Хаджибей, к брату своей жены паше Ахмету, чтобы затем отправить их в Стамбул. Невольницы сейчас живут в доме Ахмета под неусыпным надзором евнухов. Но турки не решаются отправить «живой товар» в свою столицу. Они боятся, как бы в море их корабли не перехватила наша эскадра. Видать, памятную острастку дал им под Фидониси адмирал Ушаков. Среди невольниц, говорит, есть красивая казачка по имени Маринка…

Его рассказ Кондрат прервал радостным возгласом:

– Василь, да ведь то же моя, моя Маринка! – Однако через мгновение лицо его стало мрачным. – Эх, Василь, Василь! Хороша твоя весть, да недолго она радует. Ведь Маринка моя все еще там. – Кондрат безнадежно махнул рукой. – Там, в когтях турецких…

– Не горюй, Кондратушка. Дай срок – вырвем ее! Скоро скрутим вязы чертям хаджибейским, – загорячился Василий. – Ух, и надо мне с ними за Очаков расплатиться! – продолжал он.

Тонкие сильные пальцы Зюзина до боли сжали руку Хурделице. В задорной убежденности субалтерна было столько юношеского огня, что есаул грустно улыбнулся: «Ничего его, чертяку, не берет. Гляди, и в самом деле опять первым на крепостную стену полезет, как тогда в Очакове», – подумал Кондрат. И перед ним возникла картина одного памятного ему декабрьского дня.

…Картечь, которой турки осыпали наши полки, со свистом рвала морозный воздух. Русские только что пошли на штурм очаковской твердыни. Хурделица, вручив приказ Потемкина командиру пикинерного батальона[33], возвращался на своем вороном коне к командующему. Выполнив поручение, есаул не мог удержаться, чтобы не проскакать вдоль крепостной стены, штурм которой только что начали зеленомундирные гренадеры. Внимание Хурделицы привлек по-юношески стройный офицер, который с обнаженной шпагой в руке карабкался по тряской лестнице, приставленной к крепостному валу. Несколько гренадеров, последовавших за ним, были сбиты турецкими пулями.