— Помогают в чем именно? Перейти в мир иной? — уточнила я.

— Не перейти, а увидеть. Этот мир. УВИДЕТЬ ЭТОТ МИР.

Мы с ней сидели в дальнем завале списанных книг и, запершись на законный получасовой перерыв, пили чай каркадэ с мятой. Благодаря каркадэ укреплялись стенки наших кровеносных сосудов, а под воздействием мяты успокаивались нервы.

— Когда Валерику было три года, он уже умел читать, — сообщила Людасик. — А в четыре — собирал кубик Рубика и считал до тысячи. В пять мы уже купили ему детскую энциклопедию, и однажды в библиотеке его снимало телевидение как самого юного читателя. Мы туда ходили каждое воскресенье…

— Смотри-ка! Оказывается, родственная душа! Ты раньше не рассказывала.

— …а в пять с половиной он заболел гепатитом. В садике заразился.

— Это желтухой, значит? Бедолага! Не ребенок, а медицинская энциклопедия!

— Желтухой, да… И распознали, как водится, только через месяц — все ставили о-эр-зэ. А когда весь пожелтел и температура под сорок, тогда уже, естественно, в инфекционку с сиреной. А меня, естественно, не берут — ребенку больше года! Я полночи прорыдала, полночи в кошмарах прометалась. Утром прибегаю в больницу, а мне нянечка первым делом говорит: мамаша, вы уж пробивайтесь как-нибудь, ваш мальчик тяжелый, ночью бредил и упал с кровати. Я полпузырька валерьянки хлоп — и опять к главному. А врачи свое — ребенку больше года, положить вас не можем! Так и не смогли, веришь? Пока шеф Сергея с главврачом не договорился…

— Людасик, ну не надо, не плачь. Не вспоминай, если тяжело!

Но Людка, шмыгнув носом, упрямо продолжала:

— Я за десять минут собрала две сумки: в одной вещи, в другой — энциклопедия и английский для малышей. — Она со стуком поставила чашку и посмотрела на меня огромными глазищами без всякой улыбки. — И что ты думаешь — открыли мы книгу хоть раз?

— Ну нет, наверное, раз спрашиваешь.

— Там в палате было восемь человек детворы от двух до пяти. Целый день ор, как в обезьяннике. А в тихий час читать не разрешали. Но зато мы там каждое утро наблюдали за ласточками! Больница старая, окна высокие, и в самом верху ласточкино гнездо. Утром Валерику смеряют температуру, и он больше не спит. Лежим, смотрим на ласточек, как они у гнезда хлопочут, и шепотом разговариваем… — Бездонные Людкины глаза опять принялись наполняться слезами. — Из больничного окна мир совсем другой! Я вот сейчас думаю — было ли в жизни что-нибудь лучше тех минут?

— Ну Лю-у-уд… Ну не надо! Вспомни лучше, как Валерик поправился… выздоровел…

— А когда Валерик поправился — начал от меня уходить.

— В каком смысле? Куда уходить?

— Не куда. А откуда! От меня. В шесть лет ему первый раз стало скучно со мной.

— Людасик, да ты просто эгоистка! Не знаю, может, все мамаши такие? Ребенок взрослеет! У него расширяется круг интересов, друзей… ну там увлечений каких-нибудь. Это же абсолютно закономерный процесс!

Людасик помолчала, мешая ложечкой в полупустой чашке. Глаза у нее опять изменились и стали совсем серые, в тон серому свитеру. И сероватые тени под глазами.

— Наверное, закономерный. И когда у мужа есть свои друзья, и какие-то клубы, и самодеятельные концерты — это тоже закономерно… И когда свекровь вяжет салфетки и раскладывает их по всему дому… Только у меня вот никаких своих интересов нет. Я иногда прислушаюсь к себе и думаю: а есть я вообще-то, существую ли в природе? И чувствую — горло болит. Значит, пока еще существую. Но где же тогда мои интересы? Разве что почитать вечером, если нет тетрадей…

— Но ЧТО почитать, Людасик? «В плену у страсти»? «Мука желания»? Ну и чем ЭТО может тебе помочь? — почти взмолилась я.

Кажется, наконец-то настало время разобраться со всеми Людаськиными проблемами!

И точно — Людасик не обиделась.

— Женщина должна чувствовать себя женщиной, — просто сказала она. — А чувствовать, бывает, нет сил. Про любовь вспоминаешь, только если в сочинении прочтешь: «Опричник влюбился в Алену Дмитриевну, будучи замужем за Степаном Парамоновичем»…

И было что-то в ее голосе, отчего мне расхотелось спорить. Я только спросила примирительно:

— Ну и там… в этих опусах… нигде не написано, что даже в плену страсти нельзя носить один свитер больше месяца подряд?

Людка машинально покосилась на свою серую ангорку, вскрикнула:

— Марыська! Какая же ты все-таки зануда!

И расхохоталась.

Тотчас раздался условный стук в дверь — у Римки кончился урок.

— Все ржете, — укорила она нас и, вдвинув стул между нами, с тяжелым вздохом опустилась на него.

— Анекдот! С опоздавшего — штрафной анекдот! — накинулись мы, по обычаю.

Она подняла голову, и мы примолкли. В лице ее явно читались гнев, печальная решимость и даже какая-то обреченность.

Повисла тревожная пауза.

— Обозвали бабушкой! — наконец доложила она. — Как вам?! Какая-то сволочь в маршрутке! «Бабушка, залезайте быстрей!» Еще и пихнула сзади!

И она обвела нас пылающим, как написали бы в женском романе, взглядом.

— Так сзади же! Сзади мы все одинаковые! — утешила Людка. — Главное, чтоб спереди различали!

— А ты б ее сама пихнула, — предложила я.

— Хотела! Верите — хотела?! — закричала Римка.

Мы дружно закивали.

— Профессия проклятая… воспитание… как ядро, к ноге привязанное… А между прочим, в прошлом году мне еще совали на улице рекламу туши! — яростно сверкнула она глазами. — Такая девчонка… как ее? Промоутер!

— Да зачем тебе тушь? Ресничищи — во… — пожала плечами Людасик. — Да ты вроде бы ею и не пользуешься?

— Из принципа купила! — гордо объявила Римус, все-таки постепенно успокаиваясь и принимаясь за чай.

— Все мы тут дамы неопределенного возраста, — примирительно заключила я. — Жертвы народного образования.

— Ну уж! Не очень-то ты похожа на жертву, — вскользь заметила Людасик, — особенно последние дни!

Повисла новая пауза.

Римка подняла голову и уставилась на меня во все глаза. И уронила ложку.

— Марыся… точно! — тихо завопила она. — Ты что это?! Людка, смотри на нее! Тридцать лет, не больше! Марыська! Колись, ну?! Что у тебя? Кто?

— Новая работа у меня, вот кто! У-хо-жу! — пропела я. — Не завтра, конечно… Но, в общем, меня уже пригласили! В интересный, молодой, творческий коллектив с преобладанием мужчин! Не ожидали?!. А между прочим, тебе, бабушка Римус, сейчас по выражению лица — четырнадцать, не больше! Скажи, Людка?

И мы с Людмилой опять расхохотались.

Особнячок был самый заурядный — низенький, кирпичный, с крохотным крылечком и серой железной дверью.