— Командир, никого не бери в экипаж, я скоро вернусь!

И, действительно, меньше чем через месяц он вдруг неожиданно появился у нас в Мигалове, где мы тогда стояли. Помню, мы большой группой летного состава подходили к командному пункту для подготовки и получения задачи на боевой вылет, и вдруг передо мной неизвестно откуда появился мой стрелок.

Четко взяв под козырек, он громко, явно демонстративно, доложил:

— Товарищ командир, парашюты получены, разложены по кабинам, пулеметы отстреляны, воздушный стрелок Белых к полету готов!

Я обалдело посмотрел на него и заметил, что левую руку он прячет за спину. Сразу стало ясно, что в госпитале мой стрелок не долечился.

— Гошка, а ну говори честно, сбежал? — спросил я, когда мы с ним радостно обнялись.

— Товарищ командир, я инженеру по вооружению уже зачеты сдал: с завязанными глазами ШКАС разобрал, а потом собрал и в тире отстрелялся на «отлично»!

— А доктор? — спросил я.

Наш полковой врач Иван Спирин был тут как тут. Он постановил:

— Конечно, Белых не долечен, у него не сняты повязки, но рука двигается и пальцы шевелятся нормально. Эх, что с вами, летчиками, поделаешь! В виде исключения можно допустить к полетам.

Вот так наш экипаж снова в полном составе приступил к боевой работе.

А каким человеком и знатоком своего дела оказался мой штурман Аркаша Черкашин! Специалист высочайшего класса, он за все время совместных полетов никогда, даже временно, не терял ориентировку, в результате не было ни одного несвоевременного выхода на цель и ни одного бомбометания с отклонением хотя бы одной бомбы за пределы цели. А когда я его научил пилотированию, то частенько, после выполнения многочасового сложного задания, Аркаша вставлял у себя в кабине ручку управления и говорил по внутренней связи:

— Командир, отдохни минут пятнадцать!

Стрелок-радист Ваня Корнеев не раз спасал наш экипаж, потому что был невероятно глазастым и всегда видел фашистские истребители на таком расстоянии, что мы не только успевали увернуться, но он еще и очередь по фрицу частенько давал. Мы все вчетвером очень дружили и понимали друг друга с полуслова. Как результат, мой экипаж, единственный в полку, День Победы встречал в том же составе, в котором был с первого дня.

Вообще, дружба на войне, тем более в дальней авиации, — первое дело. Вот в соседнем с нами полку, 109-м АПДД, летчики постоянно что-то делили, ругались, спорили, и поэтому у них случались всякие темные истории. Те же таинственные бомбометания, когда самолеты еще не дошли до цели. У нас такого в принципе быть не могло, а у них неоднократно.

Расскажу только самый интересный случай. Произошел он еще до моего появления в полку, и поведал мне его Володя Иконников. Немцы тогда были еще под Москвой, и 109-му АПДД (изначально Володя там служил) дали задание бомбить главный железнодорожный узел под Брянском — Белицу. У немцев в районе этого узла все было очень серьезно прикрыто от воздушного нападения, наземных зенитных батарей стояла уйма. Да еще обязательно платформа с орудиями была в каждом железнодорожном составе. Опасно туда было соваться, однако приказ есть приказ. И вот, подлетели «Илы» к цели, до нее еще верст двадцать оставалось, вдруг Иконников увидел: взорвались три бомбы по двести пятьдесят килограммов. Он не понял ничего: вроде до цели еще не долетели, и почему за двухсотпятидесятками сотки не последовали. Возвращаются все с бомбометания, и каждый экипаж докладывает о том, что эти три бомбы были сброшены раньше, чем нужно.

Стали выяснять, кто же это сделал. По три двухсотпятидесятки на внешней подвеске было всего у трех экипажей. Соответственно, с ними разговаривали сначала свои разведчики, потом СМЕРШ, потом НКВД.

В полку все решили, что, скорее всего, те три бомбы на партизан угодили, почему еще так пытали бы? Однако ребята, влипшие в историю, все стояли на том, что бомбы сбросили точно на цель. Штурман Иконникова Вася Хорьков тогда ему сказал: «А зря они все экипажи муторят, тут с одних штурманов нужно спрашивать, у них ведь аварийное сбрасывание». Действительно, в наших машинах в кабине у штурмана был здоровенный рычаг, им перед бомбометанием снималась с предохранителя вся бомбовая нагрузка, но если рычаг опустить полностью на пол, то он обеспечивает аварийный сброс внешней подвески. Вот у них это и произошло то ли случайно, то ли специально.

Закончилось разбирательство ничем. Прошла неделя, летать на Брянск кончили, командир полка вызвал к себе эти три экипажа и сказал: «Братцы, а вы знаете, что кто-то из вас погубил целый полк немецкой авиации?!» Оказалось, что под Брянском у фрицев был дом отдыха — профилакторий для летного состава. И три двухсотпятидесятки легли аккурат на него, после чего оттуда неделю вывозили и хоронили летчиков. Сверху пришло указание, чтобы командира экипажа, который это сделал, наградили звездой Героя Советского Союза, а экипаж орденами Красного Знамени. Но никто ж об этом не знал сразу. А когда уже поздно стало признаваться, тут уж тем более все стали отрицать свою причастность.

Впрочем, это все лирика. Вернусь к ходу войны. Операция «Багратион» закончилась в конце августа 1944 года. Наши войска разгромили сильнейшую группировку врага и освободили Белоруссию, половину Латвии, больше половины Литвы, вступили в Польшу и вплотную подошли к Пруссии. Теперь объектами наших ударов стали портовые сооружения и корабли в прибалтийских портах.

Мы говорили: если первые десять вылетов тебя не собьют, тяни до ста! Совершить сто вылетов у нас считалось серьезным делом, мы всегда очень торжественно отмечали это событие. Не часто оно случалось, не многие летчики до него доживали.

22 сентября 1944 года я вылетел на свой сотый, «юбилейный» боевой вылет. Но, надо сказать, очень тяжелым он получился. Целью являлась крупная база немецких подводных лодок Болдерая в устье реки Даугавы, на западной окраине Риги.

Выход на цель был определен, мягко говоря, не лучшим образом — вдоль русла реки Западная Двина, непосредственно над тремя крупными немецкими аэродромами и южной частью города Рига. Все понимали, что нас встретит не только ПВО военно-морской базы, но еще и истребители с трех аэродромов. Так и получилось. Аккурат на подходе к Риге по нам несколько батарей открыло сильный заградительный огонь. По мере подхода к цели обстрел значительно усилился. Я еще до Болдераи не успел дойти, а прожектора вцепились в мой самолет, и вдруг вражеские зенитки прекратили стрелять. До чего это был страшный момент. В голове у меня мелькнуло, что как раз на сотом вылете и буду сбит. Самое опасное для летчика ведь было, если ты просвечен насквозь, а зенитки не бьют. Значит, в этот момент к тебе уже подходят истребители. Они тебя видят прекрасно в свете прожекторов, а ты и твои стрелки — ослеплены, и ничего вам не разглядеть.

Что делать? Ох, какой я пилотаж начал закручивать, чтобы от прожекторов уйти! И влево, и вправо, и со скольжением стал маневрировать. А мои стрелки наугад открыли заградительный огонь вдоль хвостового оперения. Смотрелось это со стороны просто как веера пламени. Мы всегда все, и верхние, и нижние, пулеметы начиняли сами. Полагалось, чтобы в ленте пули шли в таком порядке: обычная винтовочная, вторая такая же, потом трассирующая, потом зажигательная, потом опять две простые. А мои стрелки немного изменили наполнение ленты: простых патронов не брали ни одного, а ставили бронебойный, за ним зажигательный, за ним трассирующий — и все время по три таких патрона. А так как ШКАС делал 1800 выстрелов в минуту, то от наших трасс получалось просто море огня. Фашисты не особо любили рисковать нарваться на такую очередь.