— Иуда говенный! — заорал он Кону.

— Пошел в задницу, Белоснежка! — крикнул в ответ Кон.

— Выпустите меня! — вопил негр. — Я не дамся живым! Не позволю себя распять!

— Ай-ай-ай, нехорошо, — с укором сказал Кон. — Как же создавать новую цивилизацию, если ты отказываешься заложить первый камень?

Они наконец выехали из негритянского квартала, и Кон мог позволить себе подурачиться.

У негра по-прежнему стоял в глазах ужас, но дрожать он перестал.

— Иисус Христос! — пробормотал он опять.

— Кон, — представился Кон в свою очередь. — Чингис-Кон. Очень приятно.

Они обменялись рукопожатием.

— Вообще-то, старик, с таким именем лучше поосторожней. Не стоит недооценивать людей. Ты же знаешь, для них привычка — это святое. И для всего у них есть свое место. Так что в один прекрасный день ты можешь оказаться на кресте. Когда тебя зовут Иисус, приходится скрываться.

— Но меня так не зовут…

— Ладно, ладно, — сказал Кон примирительно. — Считай, что я ничего не слышал.

— Я просто проходил мимо…

— Да, с плакатом «Все люди — братья!». Хочешь, чтоб тебя опять подвесили? Ничего не можешь с собой поделать?

Негр внимательно посмотрел на него.

— А вы-то с чего в это впутались?

Кон был недоволен собой. Он проштрафился. У него не было ровным счетом никаких причин беспокоиться о судьбе негров. Негры — такие же люди, как все остальные. Почему он должен желать им добра? Что же до Христа… Звезды уже потихоньку преображали Муреа, придавая ему вид черного зверя, выгибавшего спину на горизонте, Океан светился мириадами микроорганизмов, перебирая их в волнах, и каждый из них вполне мог однажды дать жизнь новому человечеству; гроза, ощетинясь зарницами, ползла где-то далеко в открытом море, не осмеливаясь нарушить покой бродяги, который лежал на пляже, прильнув щекой к материнской груди. Что же до Христа… Далекие раскаты, стихая, переходили в глуховатое бормотание, и грезивший о первозданном мире и нерастраченных возможностях услышал в этом рокоте предвечный голос — знак Его неизменного присутствия, — как будто и вправду достаточно одного единственного сердца, чтобы ничто не было потеряно безвозвратно.

Полтора года назад, едва оправившись от тяжелого душевного кризиса, Кон сбежал на остров Тринидад в Карибском море и жил там на содержании у девушки из «Голубой кошки» — не столько ради хлеба насущного, сколько потому, что роль подонка служила отличным прикрытием: никому не могло прийти в голову искать его среди сутенеров. К тому же он питал к проституткам слабость. На протяжении тысячелетий они были жертвами хитроумной подтасовки, заключавшейся в том, что критерий Добра и Зла устанавливался ниже пояса, и голова, таким образом, оказывалась ни при чем. Девушку звали Ламартина Джонс, она была негритянка и опекала Кона с какой-то интуитивной чуткостью, которую проститутки обычно проявляют по отношению к существам невинным и чистым. Глядя, как она поднимается наверх с клиентом, Кон испытывал приятное ощущение безопасности: со стороны его поведение выглядело вопиющей низостью — трудно придумать более надежную маскировку. Он находился в бегах уже три месяца и был практически уверен, что сумел ускользнуть от своих ангелов-хранителей — французских, русских, китайских или американских. Теперь он мог позволить себе напиться, ничего не боясь. И вполне успешно боролся со своим тайным демоном-искусителем. Он выбрал путь самоустранения и сидел целыми днями у моря на камне, не делая абсолютно ничего. Перед тем как исчезнуть, он оставил у себя в кабинете в Коллеж де Франс прощальную записку — назавтра газеты сообщили, что он, вероятнее всего, покончил с собой.

Но иногда, среди ночи, Кон не выдерживал, отодвигал москитную сетку, вставал и выходил на берег. Лунная белизна покрывала пляж от края до края, от мыса бухты Соврин до пальмовой рощи Болл-Пойнта и руин крепости Моргана. Океан, затаив дыхание, выжидал, следил за каждым жестом Кона, готовый к нападению при малейшем резком движении. Мелкий, шелковистый, девственно чистый песок манил и звал. Было очень светло, мир хранил безмятежный покой, словно уверенный, что Кон не предаст его. Всплеск воды у рифа, лунный отблеск на спине краба… Кон пытался устоять, но это было выше его сил.

Взяв палку и убедившись, что в серебристой полутьме нет любопытствующих, он опускался на колени и давал волю своей подлинной натуре. Он даже не задумывался: за долгие месяцы добровольного поста в голове у него накопились готовые решения, их оставалось только записать. Он не думал, он просто открывал шлюзы, отдавался целиком рождавшейся на глазах поэме без слов, ее беззвучной музыке. Так он часами, едва сознавая, что делает, ползал на коленях по песку, иногда вставая, чтобы оглядеть строки, которые тянулись по пляжу между маленькими везувиями, где затаились перепуганные крабы.

Он улыбался. Получалось очень красиво.

Потом он ждал, пока утренний прилив покроет его творение. Океан подступал к математическим символам тревожно вздрагивая, словно опасался, как бы что-то из начертанного не ускользнуло от него, ибо он выполнял здесь роль отца и хранителя человечества. Иногда Океану не хватало разбега на каких-нибудь несколько сантиметров, и тогда Кон сам тщательно стирал и затаптывал последние строчки. И снова удовлетворенно улыбался: кто знает, может быть, он сейчас, стерев свои записи, спас от гибели целый город, или страну, или гены еще не родившегося ребенка.

Оставалась, разумеется, его голова. Там все было по-прежнему четко записано — не смоешь, не сотрешь, не искоренишь. Но тут он поделать ничего не мог. Он брел по направлению к лодке, стоявшей на песке посреди пляжа, и смотрел, как она краснеет от первых ласк зари. Чтобы по-настоящему облагодетельствовать человечество, существовал только один гарантированный способ: привязать на шею камень и утопить в Океане свою грешную голову. Но поздно. Прометей, конечно, мог покончить с собой, чтобы уклониться от своего призвания, но он был уже не в силах вырвать из рук Власти священный огонь, который она у него похитила.

Как-то вечером Кон сидел на пустынном пляже Болл-Пойнта и смотрел, как Карибское море меняет цвет, перебирая весь спектр оттенков и полутонов с удивительным художественным талантом. У самого горизонта, за островком Элизабет, вода и небо соединились в закатном взрыве, разметавшем во все стороны клочья солнечной плоти, и теперь они подрагивали на пальмах, на цветах, окрашивая алым весь берег между старой португальской крепостью и скалами.

А потом Океан вдруг отверг небо, и у ног Кона осталась лежать лишь бескрайняя темная синева, на которой покачивались кое-где фиолетовые лоскутья.

Он услышал тихий свист и увидел что-то похожее на песчаную змейку, промелькнувшую в двух шагах от него. Видимо, местный мальчишка швырнул, как водится, в белого человека камень. Кону уже несколько раз доставалось здесь за свою кожную аномалию. Он оглянулся: никого. В пятидесяти метрах от того места, где он сидел, начиналась пальмовая роща. Кон возмущенно вертел носом в поисках невидимого агрессора и вдруг почувствовал обжигающую боль в икре — в него стреляли, причем пистолет явно был с глушителем, чтобы он ничего не услышал и отправился на тот свет без паники. У него хватило ума не броситься бежать — на огромном открытом пляже не было никаких шансов уйти живым. Кон поднес руку к сердцу, замер на миг, упал и притворился мертвым. Убийца, похоже, поверил. Никто не вышел из рощи — это означало, что враг не осведомлен о его репутации мистификатора.