После слов «я сам» Юнсу на мгновение уронил голову на грудь. За решетчатым окном продолжали сыпаться белые хлопья. Когда он выпрямился, его глаза были налиты кровью, как у разозлившегося кролика. На лице – сильное волнение. Он сглотнул и продолжил:

– Я… хоть и не мечтал в детстве стать богом, но сильным быть хотел. Когда есть сила, ты можешь делать что угодно, можешь избавиться от всех обидчиков… Так я размышлял. Но встреча с вами, сестра, заставила меня задуматься о том, что заставляет приходить вас сюда и со слезами умолять такую сволочь, как я… В тот день бабушка… которая имела полное право убить меня… Когда я увидел, как она плакала и просила прощения за то, что не может простить меня, мне хотелось поскорее сдохнуть, лишь бы не видеть этого… И если у меня спросят, что я предпочитаю, встретиться с ней еще раз или пойти на виселицу, я выберу второе. Я подумал, что если Бог существует, то сейчас он наказывает меня самым ужасным образом. Ведь для меня смерть – ничто. Меня это не страшит. С самого детства она нисколечки не пугала. И тут мне впервые пришло в голову: а вдруг я ошибался? Я раньше думал о несправедливости, ведь у меня были обстоятельства, с которыми ничего нельзя сделать. И кто бы ни оказался на моем месте, он поступил бы так же… Хотел кому-то что-то доказать, дескать, получайте заслуженное… Однако… Орест… совершивший убийство по принуждению богов, все равно взял на себя вину, открыто заявив, что на нем кровь матери…

Юнсу сжал губы. Тетя взяла его руки в наручниках и на минуту закрыла глаза. Поглаживая их, она проговорила:

– Какой ты все-таки молодец! Сколько всего. Столько мыслей за раз, надо же… Не ожидала, что это заставит тебя так глубоко задуматься…

Лицо Юнсу перекосило, а в покрасневших глазах блеснули слезы. Он крепко стиснул губы и закрыл глаза.

– Я хотел убить отца. И мать тоже хотел убить. И поэтому думал, что я проклят… А раз проклят, то и бояться мне больше нечего. Думал, положу этому конец, поубивав их, а потом и себя. Надо было как-то покончить с этим. А раз всему конец, то и раскаяния никакого… А вы сейчас говорите, что я молодец…

Снег повалил еще сильнее. Он падал беззвучно, и стояла удивительная тишина.

– Я вдруг осознал, что с самого появления на свет я ни разу не слышал от взрослых похвалы! Сегодня мне тяжело, что вы, сестра, приехали издалека в непогоду и умудрились разбить себе до крови голову… Как это, должно быть, больно… Я вдруг задумался, а испытывал ли что-то подобное ранее… И знаете, сестра, оказалось, что, за исключением моего брата и любимой женщины, я ни разу ни о ком не беспокоился… Я никогда не переживал о людях, которые не имеют ко мне никакого отношения. У меня не возникало мысли, что кто-то в данный момент может испытывать страдания, а значит, и не было желания посочувствовать и пожалеть… Понять, как ему тяжело… Поскорей бы уже все закончилось…

Двадцатисемилетний Юнсу опустил голову. На его наручники, отливающие металлическим блеском, упали слезы.

– Но знаете, сестра… Если честно, я… Меня страшит то, что со мной сейчас происходит.

Синий блокнот 11

Через шесть месяцев мы с братом вышли из колонии для малолетних преступников. Родители приезжали за своими отпрысками и увозили их домой. Те, за кем они не приехали, уезжали к старшим братьям и сестрам. Те, у кого не было братьев и сестер, объединялись в группы и разбредались каждая своей дорогой. Мы же простояли на улице перед колонией до самого заката, пока не стемнело.

Тетя молча сидела, откинувшись на спинку сиденья. Снег валил уже не так сильно, но по обочинам успело намести сугробы. На дороге образовалась снежная каша.

– Давай съездим к твоему дяде. Я поэтому попросила тебя приехать. Добираться туда на общественном транспорте – целая морока… Хотя если бы не мой вид, я бы и на метро поехала… У тебя нет никаких срочных дел?

– В больницу бы для начала… Вдруг надо швы наложить? – с сомнением пробурчала я.

Мой живот, оставшийся утром без завтрака, тоже недовольно урчал. Вид престарелой тети с обмотанной платком головой вызывал жалость. Мне так же, как и Юнсу, было больно смотреть на нее. А еще щемило в груди от того, как он из-за окровавленного затылка моей горемычной тети не находит себе места. Тем не менее я никак не могла выразить свои чувства. У меня даже слез не было…

– Я достаточно пожила. Разве важно, когда умрешь? Всего лишь выполняю свой долг до того, как Он призовет меня… Единственное, чего хочу, – до самой смерти служить этим людям. И даже если это случится где-то в пути, я буду только счастлива.

– Умереть, умереть, умереть… С начала Нового года – сплошные разговоры о смерти. Езжу с тобой, и всё об одном, все связано со смертью! Ты что, Бог? Зачем ты взваливаешь на себя то, что даже Ему не под силу? Тот смертник… Как там его, Юнсу, что ли… Он же сказал: разве могут спасти их все твои старания? Если ты сведешь себя в гроб, стараясь для них, то принесешь им еще больше мучений. Ох! Не нравится мне все это… Даже от одной мысли пробирает дрожь. Нелепость какая-то!

Как ни странно, навернулись слезы. Я растерялась от нахлынувших на меня чувств, но не хотела, чтобы тетя заметила мое смятение. Она ничего не ответила. «Я раньше думал о несправедливости, ведь у меня были обстоятельства, с которыми ничего нельзя сделать. И кто бы ни оказался на моем месте, он поступил бы так же… Хотел кому-то что-то доказать, дескать, получайте заслуженное… – звучал голос чуть не плачущего Юнсу. – Орест… несмотря на то что совершил убийство по указке Богов… заявил, что это он виноват… А ведь именно я должен был сказать это! Я ведь никогда не задумывался над тем, что причиняю кому-то боль, и ни разу у меня не возникало желания облегчить чьи-то страдания», – вспоминала я слова Юнсу, и они отозвались эхом где-то в глубине моего сердца. Хотя нет, однажды я все-таки желала облегчить страдания одного существа. Это был Симсим[17] – пес, умиравший от старости у нас дома, когда я училась в средних классах. Он был породы чиндо – смирный и безобидный, как его и назвали… И хотя старшие братья утешали, пытались меня убедить, что восемь собачьих лет соответствуют восьмидесяти годам человеческой жизни, я помню, как перед его смертью я молилась Богу: «Пожалуйста, избавь его от страданий! Избавь от боли!» И шло это от чистого сердца. Однако, побоявшись, что тетя заметит мой сентиментальный настрой, я решила разрядить обстановку, как обычно:

– Да уж, говорит этот тип довольно складно. И все-таки как ты можешь быть уверена, что он не лицемерит? Вдруг надеется выжить с помощью правозащитных организаций по спасению невинно осужденных… Я не верю ему. Уж очень быстрая перемена. И старушка эта туда же. Все такие наивные. Простить и раскаяться… Мне в христианстве как раз это и не нравится больше всего. Натворят дел, а потом в церковь бегут, просят прощения, и вуаля, как ни в чем не бывало, жизнь продолжается! Лицемеры!