Черт побери!

Александр скрипнул зубами и закрыл глаза.

– Степка!

На кухне что-то загремело, загрохотала опрокинутая посуда, и денщик, бледный от волнения, возник на пороге спальни.

– Александр Михайлович, вам нехорошо? Вызвать доктора?

– Степка, я ведь не барышня, в конце концов, чтобы со мной нянчились, – угрюмо сказал офицер. И поморщился. – Мне померещилось сквозь сон или кто-то заходил?

– Два десятка человек заходили, не меньше, – доложил преданный Степка. – Карточки оставили, но я никого не пускал, как вы велели. Были от генерала, не помню, как его, просили вас дать показания насчет вчерашнего, как только вы поправитесь. – Денщик поколебался. – Еще из газеты приходили. Очень вежливые господа, просили о встрече.

– К черту!

Александр поднялся с постели и стал одеваться, но без содействия слуги это оказалось сделать не так легко. Степка тотчас же пришел на помощь и помог вдеть раненую руку в рукав.

– Как крестили? – спросил офицер.

– Кого? – тупо спросил денщик.

– Да племянницу твою. У вас же крестины были?

– Ах, это, ваше благородие! – Степка просиял. – Катериной назвали. Все честь по чести. Сестра моя, значит, дочку хотела, потому как у нее четверо детей, и все мальчишки. И вот…

Александр перестал слушать. Катерина, значит. И Екатерининский канал. Все одно к одному.

– Вы в порядке, Александр Михайлович? – опасливо осведомился Степка, видя его лицо.

– Похоже, случайное приобретение мне пригодится, – невпопад ответил Александр, глядя на трость с сюрпризом, прислоненную к стене.

Голова до сих пор болела, тело словно сделалось чужим и отчаянно сопротивлялось каждому движению. «Последствия контузии», – мелькнуло в голове у Александра. Он взял трость, сделал несколько шагов, опираясь на нее. «Совсем как крестный… Эх! Вот, оказывается, как легко стать развалиной…»

Вчера он отправил три письма – одно матери, к которой не смог приехать, второе отцу, чтобы опередить возможные слухи о его, Александра, кончине, и третье Бетти. Сегодня, когда он вспоминал, не забыл ли кого-нибудь, его это поразило. Три письма. Всего три человека, которые что-то значат в его жизни.

И из этих трех, если уж говорить начистоту, по-настоящему был важен только один.

Вернее, одна.

– Alexandre!

– Дорогой Александр, как я рада видеть вас у нас! Прошу вас, присаживайтесь!

– Бедный, что вам, наверное, довелось пережить!

На три голоса: Бетти, ее мать и Мари Потоцкая. Причем последняя, кажется, даже без намека на иронию, к которой Корф привык.

Он пришел к Гагариным, чтобы поговорить с невестой, но не тут-то было. Оказалось, что в гости к княгине набилась едва ли не вся Английская набережная, и, завидев интересно бледного контуженного, который опирался на трость, присутствующие дамы сразу же хищно оживились. Они ахали, усаживали гостя на лучшее место, вполголоса осведомлялись о его здоровье, громко сочувствовали, вздыхали, возмущались нигилистами и выражали надежду, что новое правительство непременно с ними покончит.

– Покойный император развел слишком много либерализма, – говорила статс-дама графиня Толстая таким тоном, словно либерализм есть нечто вроде злокозненного растения, сорняка, который необходимо вырвать с корнем. – Но новый император, к счастью, совсем не таков!

– О да! – поддержала ее графиня Потоцкая, мать Мари. – У него решительный характер. Что как раз и нужно сейчас России!

– Да, необходима твердая рука, – глубокомысленно изрек хозяин дома. – Иначе все кончится анархией и всеобщим бунтом.

– Никакого бунта не будет, – тотчас же встряло в беседу влиятельное газетное перо, из тех, что горазды пролезть не то что в великосветскую гостиную, а и вообще в любую щель. – Народ против цареубийства. Вчера я своими глазами видел на Дворцовой площади, как толпа чуть не линчевала вольнодумцев, которые вслух выражали сочувствие террористам. – Перо зашлось тихим, сипловатым смехом. – Представьте себе, была уже откуда-то извлечена веревка, и неосторожно высказавшихся едва не повесили на фонаре!

– И что же? – млея от ужаса, спросила Толстая.

В ее фамилии ударение скорее следовало делать на первом слоге – так она больше отвечала внешности статс-дамы. Тоненький голос Толстой, который льстецы находили ангельским, а люди более реалистичные – попросту писклявым, составлял занятный контраст с ее объемистой тушей.

– Представьте, гвардейцы их спасли, – со смешком отвечало перо. – Какова картина: армия спасает вольнодумцев от расправы разъяренного народа, который сами же вольнодумцы ставят, если верить их демагогии, превыше всего. Так что, если эти господа рассчитывали на жакерию[20], они сильно просчитались.

– Ах, какие ужасы вы говорите! – пролепетала одна из присутствующих дам.

– Никакой жакерии не будет, – вмешался хозяин дома. – Бог хранит Россию.

– О да, – иронически отозвался граф Строганов, поигрывая тросточкой. В свете сенатор любил надевать маску циника до мозга костей, которая его самого, судя по всему, немало забавляла. – Какая жакерия, в самом деле! У нас в деревнях ни одного Жака днем с огнем не сыщешь.

– Нам нужно вернуться к основам, – заявила графиня Толстая. – То, что делал покойный император… – Она покосилась на Александра и повела плечом. – Я не хочу ни о ком дурно говорить, конечно…

– Тогда и не начинайте, – сказал Александр с недоброй улыбкой.

– Нет-нет, мне было бы интересно узнать ваше мнение, графиня, – галантно произнес сенатор, целуя руку графине.

Та порозовела.

– Вы меня смущаете, Андрей Петрович… Я хочу сказать, что принципы, которыми руководствовался покойный император, были не совсем… верными. И его беспорядочная личная жизнь, да еще столь странный брак… («Так, началось бабье сведение счетов, куда же без них», – с досадой подумал тут Александр.) Иногда мне кажется, что его смерть была… не то чтобы воздаянием, конечно…

Графиня запнулась, и в наступившей тишине все услышали громкий, четкий голос барона Корфа:

– Тогда вашего мужа тоже должно разорвать бомбой. Раз уж он отнюдь не хранит вам верность.

Александр отлично понимал, что нарывается на гнусный, липкий, дурно пахнущий скандал, но сидеть и терпеть этот вздор было положительно выше его сил. Графиня ахнула и залилась – до заплывших жиром плеч – густейшей клюквенной краской… Княгиня с упреком посмотрела на будущего зятя, князь задумчиво разглядывал портрет деда на стене, написанный госпожой Виже-Лебрен[21]. Газетное перо ликовало: наконец-то хоть какое-то развлечение!