— А если синие убьют тебя?

Он только пожал плечами и махнул рукой, как будто сожалел о ничтожестве такой жертвы богу и королю.

— А что будет тогда со мной? — горестно спросила девушка.

Крадись-по-Земле оторопело посмотрел на Франсину, глаза его как будто расширились, две слезы скатились по волосатым щекам на козью шкуру, в которую он был закутан, а из груди его вырвался глухой стон.

— Святая Анна Орейская! Значит, тебе нечего и сказать мне после семилетней разлуки!.. Ты очень переменился, Пьер.

— Я люблю тебя по-прежнему, — резко сказал он.

— Нет, — шепнула она ему на ухо, — на первом месте у тебя король...

— Не смотри на меня такими глазами, а то я уйду, — ответил он.

— Что ж, прощай! — печально промолвила она.

— Прощай! — повторил Крадись-по-Земле.

Он схватил руку Франсины, крепко ее поцеловал, перекрестился и убежал в конюшню, как пес, укравший кость.

— Хватай-Каравай, — сказал он, — ничего я тут не разберу! Есть у тебя рожок?

— Ох, черти собачьи! Цепочка-то хороша! — ответил Хватай-Каравай, роясь в кармане, пришитом под козьей шкурой. Он протянул Крадись-по-Земле маленький конус из бычьего рога: бретонцы держат в таком приспособлении мелкий нюхательный табак, который они сами трут дома в длинные зимние вечера. Шуан сложил ладонь горстью, приподняв большой палец, как это делают инвалиды, отмеряя себе понюшку, и над образовавшейся впадинкой энергично встряхнул рожок, у которого Хватай-Каравай уже отвинтил острый кончик. Неосязаемая зеленоватая пыль медленно высыпалась из узкого отверстия, сделанного на конце этой бретонской табакерки. Крадись-по-Земле семь или восемь раз молча повторил такую операцию, как будто табачный порошок обладал свойством менять характер его мыслей. Вдруг он безнадежно махнул рукой, перебросил рожок Хватай-Караваю и вытащил карабин, спрятанный в соломе.

— Семь, а то и восемь понюшек подряд! Это никуда не годится! — проворчал скупой хозяин рожка.

— В дорогу! — крикнул Крадись-по-Земле хриплым голосом. — Работа есть!

Человек тридцать шуанов, дремавших под яслями и в соломе, подняли головы, увидели стоявшего над ними Крадись-по-Земле, и вся шайка тотчас же скрылась через дверь, выходившую в сад, откуда можно было выбраться в поле. Когда Франсина вышла из конюшни, почтовая карета была подана. Мадмуазель де Верней и новые ее спутники уже сидели там. Бретонка вздрогнула, увидев на заднем сиденье кареты, рядом с мадмуазель де Верней, женщину, которая только что приказала ее убить. Подозрительный незнакомец поместился напротив Мари; как только Франсина села на оставленное для нее место, тяжелый ковчег тронулся, и лошади побежали крупной рысью.

Солнце пробилось сквозь осенние серые тучи и каким-то молодым, праздничным сиянием оживляло унылые поля. Влюбленные нередко считают счастливой приметой такие случайные перемены в небе. Франсину удивляло странное молчание, воцарившееся в карете с первых же минут пути. Мадмуазель де Верней вновь приняла холодный вид, опустила голову, потупила взор и, кутаясь в плащ, сидела неподвижно. Если порою она и поднимала глаза, то лишь для того, чтобы взглянуть, как быстро убегал назад и словно кружился пейзаж. Она была уверена, что ею любуются, но как будто совсем этого не желала; однако кажущееся ее безразличие скорее говорило о кокетстве, чем о простодушии. Трогательная чистота, сообщающая такую гармонию многообразным оттенкам в выражении женского лица — зеркала слабой души, — видимо, не могла наделить своим очарованием существо, живою своею впечатлительностью обреченное бурям любви. Незнакомец, преисполненный приятных ощущений, обычных в начале любовной интриги, еще не пытался объяснить себе противоречие между восторженностью и кокетством этой странной девушки. Ведь это деланное простодушие позволяло ему свободно любоваться ее лицом, столь же прекрасным в минуты спокойствия, как и в минуты волнения! Мы никогда не осуждаем источник наших радостей.

В почтовой карете хорошенькой женщине трудно укрыться от любопытства попутчиков: глаза их прикованы к ней, словно в поисках развлечения среди дорожной скуки. Итак, молодой офицер, видя, что незнакомка не пытается избегнуть его взглядов и не оскорблена их настойчивостью, весьма обрадовался возможности утолить жадное любопытство зарождающейся страсти и с удовольствием принялся изучать чистые, блистательные очертания ее лица. Оно было для него как бы картиной. Порою на свету выделялась прозрачность розовых ноздрей или две тонкие линии, дугой спускавшиеся от носа к верхней губе; порою бледный луч подчеркивал все оттенки лица — перламутровый вокруг глаз и рта, бледно-розовый на щеках и матово-белый на висках и на шее. Он залюбовался игрой солнечных бликов и теней от черных локонов, придававшей новую, воздушную и мимолетную прелесть ее лицу, — все так переменчиво в женщине. Зачастую красота ее сегодня иная, чем вчера, — быть может, к счастью для женщины. Мнимый моряк еще не вышел из того возраста, когда мужчина может наслаждаться пустяками, которые так много значат в любви, и, замирая от счастья, наблюдал, как трепещут ее веки, как соблазнительно вздымается от дыхания корсаж на груди. Иногда по прихоти мысли он старался уловить, как изменявшемуся выражению глаз соответствует еле уловимая складочка губ. Каждый жест, каждое движение открывали ему душу этой девушки, показывали новую ее сторону. Если подвижные ее черты отражали волнение от какой-нибудь мысли, если лицо внезапно заливалось румянцем или вдруг оживлялось улыбкой, он испытывал бесконечное наслаждение, пытаясь разгадать тайну этой загадочной женщины. Все в ней было ловушкой для души, ловушкой для чувств. Словом, молчание не только не мешало сближению сердец, но, напротив, создавало узы, соединявшие мысли. Уже несколько раз Мари де Верней встречалась взглядом с глазами молодого моряка и, видя, как он смотрит на нее, поняла, что молчание становится для нее опасным; тогда она обратилась к г-же дю Га с каким-то незначительным вопросом, чтобы завязать разговор, в котором, однако, невольно коснулась ее сына:

— Как вы могли решиться, сударыня, отдать вашего сына во флот? — спросила она. — Ведь вы этим обрекли себя на вечную тревогу.

— Мадмуазель, удел женщин — то есть матерей, хочу я сказать, — трепетать за самые дорогие свои сокровища.

— Ваш сын очень похож на вас.

— Вы находите, мадмуазель?

Такое простодушное узаконение возраста, который г-жа дю Га приписала себе, вызвало у молодого человека улыбку и вновь породило гнев у его мнимой матери. Злоба этой женщины возрастала от каждого страстного взгляда, брошенного ее «сыном» на Мари. Их молчание, их беседа — все разжигало в ней исступленную ярость, прикрытую самым любезным обращением.

— Мадмуазель, — вмешался незнакомец, — вы заблуждаетесь: моряки подвергаются опасности не больше, чем другие военные. А женщины должны ценить флот, ибо у нас, моряков, есть великое преимущество перед сухопутными войсками: мы храним верность нашим возлюбленным.

— О, верность поневоле! — смеясь, воскликнула мадмуазель де Верней.