вред партии»[444]. Под «обывательскими элементами» имелись в виду (и Фадеев прямо об этом пишет), прежде всего, вдова «человека антисоветского» Е. С. Булгакова (она была любовницей Фадеева), любезно предоставившая руководителю писательской организации «убежище», и населявшие ее квартиру «политически сомнительные люди». Еще более комическим на фоне этого гнусного доносительства выглядит обещание Фадеева покончить с алкогольной зависимостью (ср.: «пьянство я прекращу, в этом можете мне поверить»[445]). К слову сказать, побороть это пристрастие будущему «литературному генсеку» так и не удастся[446]. 21 сентября 1941 года было принято постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) «О т. Фадееве А. А.»[447], а через два дня, 23 сентября, оно было утверждено Политбюро[448]. Провинившемуся функционеру объявили выговор с предупреждением о возможности «более серьезного партийного взыскания»[449].

Еще больший хаос в непростую организацию литературной жизни первых военных месяцев внесло секретное (особой важности) постановление Государственного Комитета Обороны СССР «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы» № 801сс от 15 октября 1941 года за подписью Сталина[450]. Перед Фадеевым была поставлена задача под личную ответственность «вывезти писателей, имеющих какую-нибудь литературную ценность»[451]. Список этих писателей был составлен работником Агитпропа ЦК Еголиным и насчитывал 120 фамилий (без учета родственников литераторов) из числа тех, кто не был эвакуирован еще в начале войны (около 700 человек), тех, кто не уехал самостоятельно (около 100 человек), и тех, кто не находится на фронтах (около 200 человек). По понятным причинам при организации возникли серьезные затруднения, которые были связаны с транспортировкой писателей[452] (если 14 октября эшелоны отправились по плану, то 15 октября вагоны в Ташкент и Казань предоставлены не были). Замешательство Фадеева и общее ухудшение и без того сложной обстановки после ликвидации в Москве Союза писателей привели к закономерному общему недовольству литераторов работой руководителя. Такое уязвимое положение создавало вполне благоприятные условия для новых локальных «атак», главной целью которых была смена руководства в писательской организации. Однако Фадеев, в полной мере ощутивший масштаб грозящих последствий его промедления, уже 13 декабря 1941 года написал объяснительную записку[453], адресованную Сталину, Андрееву и Щербакову; в ней он отчитался о проделанной работе, сделал акцент на безальтернативности принятых им решений и возложил ответственность за неудачи в организации эвакуации на Кирпотина, который его «распоряжений не выполнил и уехал один, не заглянув в Союз». Недовольство в писательской среде Фадеев объяснял личными мотивами: «Работа среди писателей (в течение 15 лет) создала мне известное число литературных противников. Как это ни мелко в такое время, но именно они пытаются выдать меня сейчас за „паникера“»[454]. Позиция «активного борца за дело Ленина и Сталина» надежно обезопасила «писательского начальника» от возможных последствий допущенных «ошибок, промахов и проступков». Редкие залпы этого неудавшегося противостояния то и дело будут раздаваться на «культурном фронте», однако статуса полноценной кампании так и не обретут. Незначительные, но весьма многочисленные докладные записки мелких партийцев (например, обвиненного в неисполнении возложенных на него обязанностей уполномоченного ССП В. Кирпотина или эвакуированных писателей, недовольных отсутствием внимания со стороны руководства Союза[455]) хоть и обнажали недостатки фадеевского руководства Союзом писателей, но попросту не могли произвести эффекта, достаточного для хоть сколько-нибудь серьезного удара по репутации Фадеева, обеспеченной покровительством самого Сталина. Вполне закономерно Фадееву удалось сохранить за собой должность в писательской организации, предотвратив назревавший «переворот» уже на начальной стадии. Впредь «писательский чиновник» будет куда внимательнее относиться к обстановке в Союзе и тщательнее подходить к выстраиванию взаимоотношений с окружавшими его «литературными работниками» и партфункционерами всех мастей.

В военный период зримо обозначился институциональный конфликт, имевший и персональное измерение. Борьба за установление сфер влияния между Союзом советских писателей, находившимся в ведении А. А. Фадеева, и Комитетом по делам искусств при Совнаркоме СССР под начальством М. Б. Храпченко в первой половине 1940‐х вошла в наиболее активную фазу[456]. (Примечательно, что никаких свидетельств неформального общения Храпченко и Фадеева за пределами заседаний Комитета по Сталинским премиям не сохранилось[457].) В первой половине 1930‐х годов официальное советское искусство по повелению партийного начальства было условно поделено на литературу и остальные сферы искусства. Институционально это деление было закреплено сначала постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций»[458] от 23 апреля 1932 года, а затем и учреждением Союза писателей СССР на Первом Всесоюзном съезде советских писателей в августе 1934 года. Писательская деятельность, таким образом, была подчинена «литературному министерству» — «Союзу советских писателей с коммунистической фракцией в нем». Вскоре эта же участь постигла и все остальные сферы искусства. 16 декабря 1935 года было принято постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об организации Всесоюзного комитета по делам искусств»; новосозданному ведомству поручалось «руководство всеми делами искусств, с подчинением ему театров, киноорганизаций, музыкальных и художественно-живописных, скульптурных и иных учреждений»[459]. 17 января 1936 года постановлением ЦИК и СНК СССР был образован Всесоюзный Комитет по делам искусств[460]. Сфера официальной культуры оказалась искусственно поделена на две институционально оформленные части, которые в свою очередь были подчинены ЦК. Однако в рамках Комитета по Сталинским премиям две эти части оказывались вновь объединены и могли зримо влиять друг на друга. Такая ситуация не могла не вызвать усиление конфликтных настроений в среде чиновников от культуры: борьба не столько за институциональные ресурсы, сколько за возможность влиять на изгибы «партийной линии» в советском искусстве ожесточилась именно в военные годы, определив характер культурной политики всего позднего сталинизма.

Контуры этой «культурной войны» наметились еще в конце 1930‐х годов. 25 января 1939 года Фадеев становится секретарем нового состава президиума правления писательской организации. В первой половине декабря того же года Храпченко занимает пост председателя Комитета по делам искусств[461] (фактически руководил ВКИ с апреля 1939 года). Уже тогда сложилась весьма напряженная обстановка, и первый удар по неокрепшей репутации Храпченко был нанесен осенью следующего года. 18 сентября 1940 года Политбюро ЦК (двумя днями ранее такое же решение приняло Оргбюро) приняло постановление «О пьесе „Метель“»[462], которое в основных тезисах вторило вышеупомянутой записке П. Н. Поспелова и Д. А. Поликарпова[463], покровительствовавших секретарю писательской организации. Кроме того, в документе содержалась и угроза смещения Храпченко с должности в случае повторения подобных «политических ошибок». Очевидно, что «мишенью» этого постановления был отнюдь не любимец Горького Леонов, еще 18 мая 1939 года писавший Сталину о незаслуженно «издевательском» отношении к нему критиков и представлявший на его суд свою «писательскую судьбу»[464]. В. Перхин писал:

После этого [постановления] имя Храпченко в связи с