Едва ли стоит объяснять происшедшее просто изуверской импровизацией. Необходимость больших средств для организации того же ватиканского ристалища, щедрая раздача денег участникам своих развлечений вполне могли вдохновить Нерона на расправу с теткой и захват ее наследства. Что для того, кто только что приказал убить родную мать, жизнь престарелой родственницы?

Бороду Нерон вскоре действительно сбрил. Затем она была уложена в специальный золотой ларец и посвящена богам в храме Юпитера на Капитолии, куда Нерон взошел, сопровождаемый жертвенными быками.

Обычай хранения первой бороды в ларце и посвящения ее богам был распространен в Риме. В описываемое время его могли, правда, соблюдать и люди совсем иного происхождения. Так, описанный в «Сатириконе» Петрония разбогатевший либертин Тримальхион как знатный римлянин хранит золотой ларец со своей первой бородой: «Еще я заметил… мраморное изваяние Венеры и золотой ларец весьма внушительной величины, в коем, как мне поведали, «сам хранил свое первое бритье».[92] Комизм ситуации заключается в том, что юношеские годы Тримальхион провел в рабском состоянии и никак не мог подобно истинному римлянину соблюсти обычай первого обрития бороды. Впрочем, учитывая время написания «Сатирикона», в этом можно увидеть и издевку над Нероном.[93] Но, думается, едва ли бы стал аристократ Петроний отождествлять правящего принцепса из рода Юлиев-Клавдиев с безродным вольноотпущенником. Тримальхион олицетворял собой вполне реальный и отнюдь не редкостный в Риме того времени социальный тип, весьма достойный осмеяния. А то, что такие вот Тримальхионы были крайне малосимпатичны автору «Сатирикона», сомнений не вызывает.

Хотя игры и назывались юношескими, но участвовать в них. пришлось не только молодежи и не только добровольцам, хотя последних было и немало. Нерон заставил выступать на юношеских играх даже стариков сенаторов и престарелых матрон, так писал Светоний.[94] Тацит с возмущением подчеркивал, говоря об участниках игр, что «ни знатность, ни возраст, ни прежние высокие должности не препятствовали им подвизаться в ремесле греческого или римского лицедея, вплоть до постыдных для мужчины телодвижений и таких же песен. Упражнялись в непристойностях и женщины из почтенных семейств».[95]

Из последнего сообщения отнюдь не следует делать вывод, что почтенные матроны, представлявшие лучшие семейства римской знати, совершали на юношеских играх нечто действительно непристойное, развратное. Тацит здесь совсем не имел в виду какие-либо сексуальные действа. Сам факт участия римских женщин в играх, танцы на глазах у публики — все это для людей, жестко ориентированных на исконно римские ценности, на завещанные предками традиции, выглядело чем-то воистину непристойным, постыдным. Главное, было делом совершенно непривычным и потому особенно необычным казалось все, что на юношеских играх происходило. А тот факт, что игры эти, столь поразившие истинных римлян своей вопиющей новизной, были привязаны к древнему римскому обычаю отмечать обритие первой бороды, не мог многим не казаться даже кощунственным.

Должно заметить, что иные номера во время Ювеналий могли поразить и куда менее впечатлительных людей, не привыкших особенно чему-либо удивляться. Чего стоил только танец на сцене восьмидесятилетней Элии Кателлы! Кстати, благодаря этому скандальному номеру прыткая старушка и ухитрилась войти в историю. Слава, конечно, не геростратова, ни по поступку, ни по известности, но из близкой категории.

Дух молодости на играх все же присутствовал. В роще Луция и Гая Цезарей близ вырытого по приказанию Августы большого пруда, где он устраивал для римлян самый грандиозный вид гладиаторских боев — навмахии, подобие морских сражений, Нерон повелел построить многочисленные и просторные крытые помещения, где участники и участницы игр могли весело развлекаться, отведывая различные яства и предаваясь обильным возлияниям. Посетителям, дабы они не испытывали затруднения из-за безденежья, там же выдавались деньги, кои можно и нужно было немедленно потратить на увеселение.

Здесь мы видим уже действительно не римскую, но восточную, эллинистическую традицию. Так организовывали празднества для прославления радости жизни, вина, духа и вновь обретенной молодости в эллинистическом Египте времен Птолемеев. Там они проходили на берегу одного из рукавов дельты Нила и посвящались богу Серапису, богу, культ которого был установлен еще славным соратником Александра Македонского Птолемеем Лагом, ставшим впоследствии первым царем эллинистического Египта. Серапис соединял в себе как египетские черты, так и греческие, будучи одновременно и Осирисом, и Зевсом. Супругой Сераписа считалась египетская богиня Исида, чей культ в Риме времен Нерона был весьма популярен.

Центральный момент празднества наступил, когда на сцену вышел Нерон. К своему выходу он готовился чрезвычайно тщательно. До этого он продолжительное время занимался с лучшими учителями пения, добросовестно выполняя все их предписания. Кифара, которую он держал в руках, была отменно настроена. Важно помнить то, что музыке и пению Нерон не был чужд с самого детства. Музыку он изучал вместе с другими науками, а когда стал принцепсом, то тут же пригласил к себе лучшего кифареда Рима Терпна. Сначала он только слушал его игру много дней подряд от обеда до поздней ночи, а затем и сам стал брать у него уроки, упражняясь в игре на кифаре. И к пению его отношение вполне можно назвать профессиональным. По словам Светония, «он не упускал ни одного из средств, каким обычно пользуются мастера для сохранения и укрепления голоса: лежал на спине со свинцовым листом на груди, очищал желудок промываниями и рвотой, воздерживался от плодов и других вредных для голоса кушаний».[96] Светоний, правда, утверждал, что голос Нерона все равно оставался слабым и сиплым, но другой античный автор, Лукиан Самосатский, писал о голосе Нерона пусть и не как о явлении выдающемся, заслуживающем восхищения, но как о довольно приятном и насмешек не заслуживающем. Особо Лукиан выделял умение Нерона подчеркнуть достоинства своего голоса хорошей игрой на кифаре, умелым движением по сцене, согласованием жестов с песней. Отсюда можно заключить, что пение Нерона и его игра на кифаре вполне соответствовали добротным образцам тогдашнего сценического искусства певца и музыканта. Возмущение же Тацита, Светония, Диона Кассия его певческо-музыкальными выступлениями никак не связано с их истинными достоинствами, но определяется исключительно убеждением, что владыке Рима недостойно представать перед народом в качестве певца и кифареда.

Первое историческое открытое выступление Нерона на юношеских играх состоялось все-таки перед когортой преторианцев (около тысячи человек) в полном составе во главе со своими центурионами и трибунами. Здесь же были удрученные необходимостью присутствовать при выступлении своего воспитанника Бурр и Сенека, внешне тем не менее выражавшие одобрение царственному музицированию и пению. Тогда же впервые Нерон организовал специально подготовленную публику, дабы обеспечить своему выступлению воистину громоподобный успех. Это были молодые люди отменной внешности, рослые, статные, их задача — выражать восторг пением цезаря, рукоплескать и возглашать восторженные эпитеты в честь исполнения песен и самого августейшего исполнителя. Потому-то и прозвание они получили августианцы.