В-четвертых, в мире стали набирать силу процессы глобализации. Эти процессы имели скорее виртуальный, нежели реальный характер. Глобализация затронула информационную сферу, верхушку правящих элит, молодежные нравы, процессы финансового сектора экономики (фондовые рынки), пользователей сети Интернет. Причем моделью глобализации стали, по сути, именно американские ценности, распространенные на весь мир, — либеральная демократия, культура постмодерна, крайний индивидуализм, растворение всех форм коллективной идентичности (национальной, государственной, этнической, конфессиональной, социальной и т. д.), преобладание финансового сектора над реальным сектором экономики и т. д. По сути, глобализация совпала с американизацией. Но ее отличие от жестких проектов однополярного мира с американской гегемонией состоит в том, что глобализация настаивает не просто на доминации США в планетарном масштабе, но на глубинном внедрении «американского образа жизни» в масштабах всего человечества, с перспективой «конца истории» (Ф. Фукуяма) и построения «Соединенных Штатов Мира» во главе с «мировым правительством». Если строительство «однополярного мира» предполагает лишение государств части их суверенитета, то глобализация ведет к полному исчезновению самих этих государств.

В-пятых, общий процесс глобализации довольно успешно реализовался в ограниченном масштабе: оба американских континента довольно плотно интегрированы, Евросоюз на глазах становится единой реальностью, попытки заново объединить постсоветское пространство предпринимают Россия, Казахстан и Белоруссия, тихоокеанский регион с доминацией бурно растущего Китая и мощной Японии ищет путей сближения. Но эта региональная глобализация несет совершенно иной смысл, нежели глобализация планетарная, по американскому образцу. Региональные страны объединяются на основании общих цивилизационных ценностей, превращаясь в современные аналоги «империй», причем в каждом случае речь идет о процессе отдаления от США, от (мягкого или жесткого) противопоставлении своих цивилизационных начал глобализму по-американски. Такая региональная глобализация также является ультрасовременным явлением, так как она даже потенциально восстанавливает не разрушенную двуполярность, но скорее футуристическую четырехполярность, где основными зонами являются американская, европейская, евразийская и тихоокеанская. Причем каждая из этих зон состоит из разнообразных компонентов — этнических, государственных, религиозных и т. д.

Все эти новые явления усложняют классическое видение геополитического дуализма, который в эпоху «холодной войны» воплощался наиболее отчетливо в идеологическом противостоянии цивилизации Моря (капиталистический лагерь) цивилизации Суши (социалистический лагерь) — с позиционной битвой за контроль над «береговой зоной», балансирующей между двумя полюсами. В новой картине мире атлантизм стал актуальностью, причем почти безальтернативной и планетарной, а евразийство — потенциальностью, альтернативным геополитическим сценарием. При этом оба полюса освободились от идеологической нагрузки: противостояние капитализма и социализма ушло в прошлое, геополитические конфликты и противоречия перешли в иную плоскость. Эти явления отныне было почти невозможно описать в терминах классовой борьбы, но легко — в терминах геополитики.

Беглый анализ новейших изменений в геополитической картине мира показывает контекст, в котором меняются геополитические функции всех основных игроков. В огромной степени это затрагивает и Турцию, ее геополитическую позицию в масштабе региональной политики.

Раз СССР и Россия перестали быть главным врагом атлантизма — по меньшей мере в открытой части внешней политики США, то антироссийская функция Турции на Кавказе, в Центральной Азии и на самой российской территории потеряла свою актуальность. Это легко проследить по быстрому падению интереса к пантуранистским проектам, как в самой Турции, так и на постсоветском пространстве. Одно дело — давить на тюркское население СССР в русле общей атлантистской стратегии для его антимосковской мобилизации с неопределенным исходом, другое дело — всерьез строить Пантуранское государство в условиях постбиполярного мира. На серьезную реализацию этого проекта не хватило бы ресурсов не только у одной Турции, но и у всего атлантистского сообщества, которое к тому же расколото на США и Европу и вообще теоретически никак не благоволит интеграционным процессам на расовой основе, особенно в Азии. Следовательно, пантуранская интеграция была оставлена Анкарой даже как чисто теоретическая модель, что сняло одно из существенных препятствий для позитивного развития российско-турецких отношений. Более того, являясь привлекательной альтернативой для тюрок и тюркских государств СНГ на первом этапе — в конце 80-х — начале 90-х, — Турция постепенно утратила значительную часть своей притягательности по мере того, как развивалась рыночная экономика в России, в самих этих странах, и прогрессировали прямые связи с Западом. Мощное национальное государство Турция с довольно жестким стилем дипломатии представляло собой слишком серьезный выбор для колеблющихся и неуверенных в себе постсоветских стран, особенно после того, как прошел первый шок независимости. Турция осталась значимым партнером для многих из них, но нигде она не стала играть роли реального центра притяжения. В этот же период активную поддержку турецких проектов на постсоветском пространстве отзывает и США, предпочитая действовать напрямую через сложившуюся сеть прямых агентов влияния.

Далее: реакция Турции на однополярный мир и глобализацию. Оба эти проекта, ставшие основным содержанием стратегии атлантизма в новых условиях, хотя и в разной степени, оказались для Анкары очень болезненными. Турецкая идентичность основана на абсолютизации государственности. После Ататюрка Турция как национальное государство для турков — это все, и больше, чем все. Это абсолют, вещь в себе. Именно полный консенсус относительно ценности государства лежит в основе турецкого понимания легитимности и служит высшим критерием в определении баланса антагонистических социальных сил — левых, правых, религиозных, светских, прозападных или националистических. Легитимация атлантистской политики во второй половине ХХ века также основывалась на этом абсолюте: выбор Запада в «холодной войне» обосновывался интересами укрепления и развития турецкой государственности в реальных условиях. И вот в новом мире главный заокеанский союзник и патрон — США — провозглашает либо ограничение государственного суверенитета, либо вообще отмену государства. Это подтверждается действиями: США оказывают прямое давление на Турцию в стратегической сфере, заставляя участвовать пассивно или активно в невыгодных для Турции региональных конфликтах, обрушивают экономику через провоцирование коллапса финансовой системы, давят на кипрскую проблему. Если ранее атлантизм прагматически поддерживал и защищал турецкую государственность, то к середине 90-х стало ясно, что отныне все изменилось, и продолжение лояльности атлантистской линии в какой-то момент начнет наносить ей прямой ущерб.

Весьма болезненно переживали турки и проволочки их принятия в Европу. Европа — особенно как самостоятельный геополитический субъект — весьма заинтересована в развитии автономной политики в отношении арабских стран. Это связано как с перспективой строительства Евроафрики, так и с обеспечением Европы нефтью напрямую от арабского мира, минуя посредничество США. Турция же в рамках атлантистской и проамериканской линии заняла в свое время антиарабскую позицию.