Это, по словам Стеллы, был период очень быстрого роста; она с каждым днем все лучше понимала, что значит думать, чувствовать и видеть как художник. То, что они являлись изгоями, то, что Эдгар не мог выйти на улицу днем из опасения быть узнанным и арестованным, лишь усиливало ее опьянение этим новым образом жизни, придавало привкус опасности, казавшейся Стелле присущей бытию художника.

Стелла с изумлением узнала, что у Ника с Эдгаром бывают гости. Как может человек, скрывающийся от полиции, принимать гостей? Однако на второй или третий день, когда все трое обедали на кухне сардинами и гренками, в дверь постучали. Стелла подскочила в испуге, но Эдгар лишь глянул на Ника, тот сказал: «Это Тони», – и пошел открывать дверь.

– Кто такой Тони? – шепотом спросила она.

– Наш друг, – грубовато ответил Эдгар, вновь принимаясь за сардины. Потом с улыбкой взглянул на нее. – Не беспокойся, он тебе понравится.

Тони понравился Стелле. Как и все, приходившие туда, он был художником, бедным (судя по заношенной одежде), держался развязно, много пил и курил, ничего не воспринимал всерьез. Его, похоже, оставило равнодушным, что Эдгар совершил побег из психиатрической больницы, однако восхитило, что за ним последовала жена заместителя главного врача.

Тони усадили на кухне, дали тарелку гренок и сардин. Ел он руками, затем вытер их о брюки. Мужчины вели разговор о незнакомых Стелле людях, но имена их, несколько раз повторенные, запоминались. В течение нескольких дней эти своеобразные личности побывали у них в гостях. Все были любезны со Стеллой, ее бегство определенно действовало на их воображение, и она после первых сомнений, разумно ли открывать половине Лондона – как ей казалось, – где скрывается Эдгар, быстро прониклась симпатией к этим странным, дружелюбным людям, так непохожим на ее знакомых, к их небрежным, свободным манерам. Но однажды вечером, когда они пили на кухне только втроем, Стелла высказала свою озабоченность. Ник удивился. Ему не приходило в голову, что Эдгара могут выдать.

– Кому и зачем это нужно? – спросил он с искренним недоумением.

Эдгар пожал плечами.

«Раз он не беспокоится, – подумала Стелла, – то мне с какой стати?»

Они начали выходить с наступлением темноты. Эдгар становился нервозным после проведенного в четырех стенах дня, поэтому как-то вечером они со Стеллой пошли к реке, разглядывали оттуда башни Кэннон-стрит и купол собора Святого Павла на другом берегу. В пивные они пока не заходили, однако на темных улицах чувствовали себя в безопасности. Если к ним кто-то приближался, они быстро заходили в подъезд или в проход между домами и обнимались; это иногда возбуждало их так, что они шли на ненужный риск. Стелла призналась, что ее начало пугать то, как их тела воспламенялись даже при самом легком соприкосновении. Они, казалось, были бессильны контролировать свою страсть друг к другу. Ночами Эдгар крепко спал, но она зачастую лежала в темноте с открытыми глазами, глядя в потолок и слушая, как по виадуку грохочут поезда.

Однажды ночью Стелла услышала, как часы на башне парламента пробили четыре, повернулась на бок и уставилась на спящего. Кто он? Кто этот незнакомец, ее любовник? Закурила. Вспомнила, как впервые увидела его, человека в желтых вельветовых брюках, восстанавливающего оранжерею в конце огорода. Как танцевала с ним и ощутила его эрекцию, возбудилась из-за его возбуждения, захотела его, потому что он ее хотел. Потом быстрое развитие их романа, нарастающий страх разоблачения, побег. Теперь вот это. Но кто он? Она пыталась из обрывочных эпизодов прошлой недели создать человека.

Эдгар стал внушительнее. Теперь, когда необходимость сдерживаться отпала, он говорил и вел себя с властностью, которой во время пребывания в больнице у него не было. Стелла видела, как он держался с Ником. Большей частью они казались давними собратьями по искусству, близкими друзьями, но когда возникало что-то серьезное, Ник ждал, чтобы Эдгар высказал свою позицию, а потом выражал свое мнение. Другие мужчины тоже почтительно относились к нему. Когда они разговаривали, Стелла доставала потрепанные альбомы Ника с репродукциями, садилась за стол, листала страницы и прислушивалась к тому, что происходит в ней самой.

Мысли Стеллы потекли в другом направлении. Она задумалась над словом «сходство», над идеей быть отторгнутой от интересов и чувств других людей, способной лишь отвечать взглядом зрителю. Сможет ли она видеть Эдгара так? Будет ли это правдой? Она свесилась с матраса и погасила окурок. Ей очень нравилось спать с Эдгаром под этими грубыми одеялами, нравилось просыпаться утром и обнаруживать его рядом.

Днем, если позировать не требовалось, Стелла иногда выходила во двор подышать свежим воздухом. Фруктово-овощной рынок находился под высокой стеклянной крышей, опирающейся на стройные металлические колонны со сложными, изящными подкосами наверху. Отделы были отгорожены друг от друга, внутри их деревянные и картонные ящики были составлены в высокие стопы. Однажды утром Стелла наблюдала, как двое мужчин укладывали мешки с картошкой в кузов пыльного грузовика. Поняв, что они ее заметили, она ушла – у нее быстро выработался инстинкт не привлекать к себе внимания. Вскоре после этого, выйдя на Хорси-стрит и свернув к реке, Стелла наткнулась на большую ветхую старую церковь и удивилась, что она расположена там, в конце лабиринта узких улочек и переулков. Еще больше она удивилась, узнав, что это Саутуоркский собор.

Стелла вошла внутрь, и у нее сразу возникло ощущение, что это благое место, что собор стоит здесь уже сотни лет и его не касались ни ожесточение, ни зло. Она села в заднем ряду и наблюдала, как бродяга громко разговаривает со священником в длинной черной сутане; увидела пожилого человека в черном пиджаке и брюках в полоску, погруженного в молитву в боковом приделе; насчитала двадцать святых в нишах за престолом и постояла у могилы первого английского поэта. Он изваян лежащим, руки его молитвенно сложены, голова покоится на трех книгах, одна из которых называется «Confessio Amentis»[1]. Вернулась Стелла на Хорси-стрит, отдохнув душой за тот спокойный час, что провела в соборе. О своем визите она не сказала ни Нику, ни Эдгару. Ей казалось, что им это не интересно.

Вечерами они начали посещать пивные. Ник и Стелла подходили к стойке и брали выпивку, а Эдгар сидел за столиком в самом темном углу. Хотя вряд ли они подвергались серьезному риску. Пивные были захудалыми, с голыми половицами и обшарпанной, потрескавшейся от времени панельной обшивкой. Тускло освещенные, неуютные, они служили прибежищем для мужчин и женщин, стремящихся утопить скуку своих унылых, нелегких дней в дешевом пиве и виски. Никто не обращал внимания на Стеллу и двух обносившихся художников, которые сидели, негромко разговаривая, в глубине зала. Стелла трепетала от восторга, когда они отправлялись на прогулку или в театр. Это означало, что в их жизнь изгоев входит некая налаженность, они могли вести себя в известной мере как обычные люди. Она начинала видеть какое-то будущее.

Однако появление в мире обычных людей создавало свои проблемы. Как-то в субботу вечером они вдвоем сидели в самом конце зала большой переполненной пивной. Там было дымно, шумно. Стелла чувствовала себя спокойно, в своей тарелке. Сидели они бок о бок на скамье за маленьким круглым столиком, и Стелла держала под ним руку Эдгара. Они были чужаками, но уверенно чувствовали себя в этой теплой, шумной пивной, где Стелле почему-то все казались своими. Она тогда с содроганием думала о гостиных, где задавали тон матери и жены психиатров, вспоминала ужас инородности, чуждости, который испытывала там. Эдгар взял их стаканы и пошел к стойке; она наблюдала за ним с ощущением спокойной радости, вызванной джином.