– Гранатомет, – объясняет он. – Три штуки. Ими можно подорвать любой бронетранспортер.

Крестьяне теперь стали партизанами, солдатами, борцами за свободу, народными героями. Они с восхищением разглядывают оружие. Передают из рук в руки.

– Мы вас потом научим, – говорит коллега.

– Необязательно, – отвечает один из лидеров. – Мы умеем обращаться с оружием.

Коллега берет гранатомет и убирает обратно в ящик.

– Мы вас научим, – повторяет он.

– Можно увидеть снаряды? – спрашивает один из борцов за независимость.

Коллега открывает ящик и показывает гранаты. Двадцать штук. Едва хватит для обучения.

– И все? – спрашивают партизаны.

– Все, что у нас с собой, – отвечаю я. – Остальное доставим на неделе.

Они шепчутся.

– Но что, если иракцы придут раньше?

– Тогда мы разбомбим их с воздуха, – говорит коллега и поворачивается к переводчику: – Переведи!

Крестьяне смеются, качают головами.

В последнем ящике снаряды для русского оружия, которым они пользуются. Они явно разочарованы. Надеялись на большее. Но в глазах по-прежнему огонь борьбы.

Они снова перешептываются. Обучение закончено. Ужин съеден. Спиртное выпито. Чай тоже. В ряду крестьян царит возбуждение. Мой коллега явно устал. Движения у него замедленные. Лицо раскраснелось. Плюс он не выпускал из рук стакана со спиртным с самого нашего приезда. Переводчик пожимает плечами.

– Они что-то хотят вам показать, но я не понимаю что.

Наконец они успокаиваются, пожимают нам руки, благодарят за эти крохи, которые мы им привезли. Они чувствуют себя солдатами, освободителями, хозяевами своей страны. Мы идем по деревне. Они ведут нас куда-то в темноте. В свете луны камни отливают серебром. Мы подходим к нескольким низким домам. Пахнет козами. Может, это хлев или сарай? Перед одним из зданий стоит бородатый партизан с русским автоматом на плече. В углу рта – зажженная сигарета. Он выплевывает сигарету, придавливает сапогом, открывает дверь сарая, пропуская нас внутрь.

Лучи света от фонариков танцуют в темноте. Нам сложно сосредоточиться. Вонь от коз просто непереносимая. Но пахнет не только козьим навозом. К запаху примешивается что-то еще. Наконец, лучи останавливаются на мешках в самом дальнем углу. Мужчины подходят к мешкам, пинают их, что-то кричат. Мешки шевелятся, сжимаются, отползают, издают стоны. Мужчины переворачивают их, вываливая содержимое на грязный пол. Это два юноши, почти подростка, с разбитыми в кровь лицами, в драной форме. Два до смерти напуганных иракских подростка.

Партизаны плюют в них. Смеются. Ругаются по-арабски. Переводчик пожимает плечами.

– Говорят, что пленники отказываются говорить. Утверждают, что они из простой пехоты.

Я качаю головой.

– Потому что они и есть пехота. А что они хотят услышать?

Краем глаза я вижу, как коллега выходит из сарая.

Я догоняю его у машины. Капот открыт. Он что-то делает с мотором. На шее висят провода.

– Что ты, черт возьми, делаешь?

Он не отвечает. Двумя руками хватается за аккумулятор, вынимает его и ставит на дорогу.

– Помоги, – говорит он.

– Зачем? – спрашиваю я, хотя прекрасно знаю зачем.

– Не будь идиотом, – говорит он.

Смотрит мне в глаза. В его глазах новый блеск. Он садист, понимаю я.

Скрип проводов.

– 220 вольт в член развяжет нашим иракским друзьям язык.

Чувствую сухость во рту. Голова раскалывается.

– Ты пьян? – спрашиваю я. – Это же просто подростки, которых они взяли, когда иракцы отступали от Мосула.

– Не хочешь помогать, можешь ждать у машины, – говорит он, поднимая аккумулятор.

Я ощущаю панику. Понимаю, что не владею ситуацией. Вижу жажду насилия в глазах этого безумца. Я знаю, ничто его не остановит. Ничто из того, что я мог бы сказать сейчас.

Я достаю пистолет. Взвешиваю в руке. Крики из хлева. Удары. Снова крики. Где шофер? Где водитель?

– Я даю тебе последний шанс вернуть этот чертов аккумулятор на место, – говорю я.

Он поворачивается ко мне. Качает головой. Плюет на землю.

– Чертов сосунок, – шипит он. – Такой же трус, как твоя шлюшка в Дамаске.

Я бью его пистолетом прямо в переносицу. Слышу хруст костей. Вижу кровь.

Он не успевает даже руку поднести к носу, как я уже сижу у него на груди.

– Что ты сказал? – ору я. – Что тебе известно про Дамаск?

Во рту вкус металла. Вкус паники. Я на взводе. Прижимаю пистолет к его глазу, не давая ему поднять голову с земли.

– Из-за тебя твоя шлюшка погибла, – шипит он. – Её разорвало на тысячи кусочков.

– Заткнись, – ору я.

Прижимая дуло еще плотнее к глазу. И тут чувствую, как меня поднимают, как кто-то отбирает у меня пистолет. Вижу, как крестьяне нагибаются над коллегой, поднимают его тоже. Отводят его подальше от меня. Он выплевывает кровь на землю. Отряхивает пыль. Ругается.

– Это должен был быть ты, педик. Тебе это прекрасно известно.

Мы выезжаем рано утром. Моросит дождь. Уезжаем, оставив три гранатомета, двадцать гранат, патроны для калашниковых, двоих иракских пленников. Оставляем позади хлев. Кровь на песке. Сказанное и несказанное. У нас нет другого выбора, как двигаться вперед, и никогда не было.

Я поворачиваюсь. На заднем сиденье спит коллега. Запах перегара и импровизированный бандаж – вот и все, что напоминает о вчерашней драке.

Но я никак не могу успокоиться. Все думаю о слухах и сплетнях. То, на что намекал иракец на пароме в Стокгольме. То, что я не хотел слышать.

Я думаю о страхе в глазах малышки. Думаю о том, что я ее бросил. О том, что ничего уже не исправить. О крышах в Бейруте. О жаре. О тугой педали сцепления. Думаю о том, как хрупок этот мир. И как нестабильны чашечки весов, и нужно постоянно менять союзников.

Я думаю о схеме подземного туннеля, которую я отдал ему тем холодным вечером, об отражении рождественских огней в темной воде и в стеклах его очков. Еще одно звено в цепи событий, включая нынешние.

Я думаю о том, что крестьяне, с которыми мы встречались, все будут казнены, когда Саддам повернет на север. Думаю о том, что мы никогда не выполняем обещаний. И что мы всегда приносим в жертву своим интересам тех, кому обещали спасение.

Как, черт возьми, они его нашли? Этот вопрос не выходил у Махмуда из головы с тех пор, как он оказался в метро после драматичных утренних событий, когда его чуть не убили. Как, черт возьми, это получилось? Они выследили его? Сначала до Музея Африки, а потом до отеля? Но как им удалось остаться незаметными? Он же выбрал первый попавшийся отель. В прессу его фото не попали, насколько ему было известно. В интернет он не заходил, телефоном не пользовался. Мистика какая-то.