— Полезет в сундук с господским добром, — сразу сообразил Еремей.

— А сундук свезти на сохранение к здешнему попу. Сперва навесив замок. Да и прочие штаны, сколько их тут у вас есть, туда покласть.

Кончилось тем, что, когда улеглись спать, Фофаня чуть ли не полночи жаловался Афанасию на свою судьбу и изложил все перипетии жалкой своей жизни с точным подсчетом всех пинков, подзатыльников, зуботычин и палочных ударов.

С утра Андрей пошел стрелять, а дядька повез сундуки к местному попу, у чьей попадьи покупал простыни с наволочками.

Фофаня тоже явился в сарай и делал ценные примечания. Стрельба навскидку его заинтересовала, он снова похвастался метким дедом и предложил новую игру — стрельбу по памяти.

— Это как же? — удивился Андрей.

— А как дед полено кидал. Он ведь хитрый был, иным разом — тут же на голос метнет, а иным — выждет чуток. Запоминал, отколе голос был, вот что.

— Ну-ка, и я попробую, — решил Андрей. — Этакое может пригодиться.

— А что, ваша милость нож метать обучена? — спросил Фофаня.

Андрей задумался. В детстве что-то такое вытворял с дворовыми парнишками, но получалось плоховато, и старая липа, бывшая мишенью, от шалостей с ножом почти не пострадала.

— А ты, Фофаня?

— А я с ножом обращаться навычен. При моем-то росточке я чем мог взять? Только ухваткой. Был бы хороший нож — показал бы. Меня старый маз учил, он меня пожалел. Говорил — тебя всякий обидит, а ты покажи лохам, что не лыком шит, и жулик в твоей хирге… нож в руке то бишь…

— Понятно. А как меня учить собираешься?

Фофаня после того, как его заподозрили в будущей измене, норовил выслужиться.

— Ножи надобны особые, чтобы лезвие чуть тяжелей рукояти, тогда нож острием вперед полететь должен. Хорошо, когда в рукояти есть кольцо, за которое привязать длинную веревку. Тогда нож, промахнувшись, тут же притянешь.

— А на сколько сажен можно прицельно кинуть нож?

— Тот старый маз, Митрох, на пять сажен кидал. Мне того не дадено, я на две с гаком.

— А что, персидские булатные карды сгодятся?

— Попробовать надо бы.

Тимошка принес два трофейных ножа, Фофаня одобрил отсутствие гарды, и первый урок начался.

Андрей был худощав, но умел вкладывать всю силу в бросок. Когда ему впервые удалось вогнать нож в стену, Фофаня нарочно измерил, насколько острие вошло в древесину. Оказалось — почти два вершка.

— Врешь, не может того быть, — сказал ему Андрей.

— Ей-богу! — подтвердил Тимошка.

Оказалось, Фофаня неплохой наставник. Дав Андрею почувствовать вкус первой удачи, он стал налаживать метание сперва на короткое расстояние, примерно на полторы сажени, — сам вкладывал кард в Андрееву руку, сам сжимал пальцы на лезвии, сам отводил эту руку на нужную высоту. Более того — сам ползал на корточках, правильно устанавливая Андреевы ноги: левую — вперед, правую — чтобы удобно было оттолкнуться в нужный миг и развернуть стан.

— Это, сударь, не шпага, запястье должно быть каменное, — учил он. — Не подкручивать нож-то, ни к чему! Вот большой палец лежит этак — и надобно думать, будто им, пальцем, целитесь. Вот жулик-то полетит сперва рукоятью вперед, потом развернется острием — и того довольно! Чего ему в воздухе кувыркаться? И руку выпрямлять надобно, вот этак…

Андрей увлекся. Ему казалось, что прошло совсем немного времени, и он очень удивился, когда его позвали к столу. Тогда и выяснилось, что Еремей со стряпней припозднился.

— Пока поедим, пока соберусь — и вовсе стемнеет, — сказал Андрей.

— А куда, сударик мой ненаглядный?

— К госпоже Коростелевой. Пусть бы сказала, где спрятала Дуняшку.

— Верно, — согласился Еремей. — Афоня, поедешь с барином. А я за нашим ворюгой присмотрю. Вот ведь сокровище навязалось на наши головы, чертово семя!

— Знамо, поеду. Меня-то барыня знает и в любое время велит к себе впустить. Да только с черного хода придется — ну, как там меня караулят?

* * *

Андрей дважды, не то трижды, бывал у Коростелевых вместе с Акиньшиным — один раз, помнится, там обедали, один раз заезжали поздравить хозяйку с именинами. Он плохо помнил сестру Акиньшина и совершенно не знал ее — в гостиной все дамы одинаковы. На всякий случай Андрей решил не говорить ей, что знает о ее невзгодах, — она либо не поверит, что слепой человек может вступиться за нее, либо вздумает ему содействовать — это может оказаться еще хуже.

Выбежала горничная, просила подождать — барыня-де гостей не ждала и одевается.

— Скажи барыне — гость слеп, — велел Андрей.

Минуту погодя вышла госпожа Коростелева, закутанная в шлафрок[5]дама лет пятидесяти, крепкого сложения, немного похожая на брата — с таким же смугловатым лицом, с татарским прищуром умных глаз.

— Господин Соломин, — сказала она, — я рада вам, я помню вас… Боже мой, могла ли я думать… Поверьте, я всей душой…

— Благодарю за сочувствие, сударыня, но я позволил себе явиться в такой час по делу, — спокойно сказал Андрей. Слушать взволнованный голос женщины, готовой расплакаться, он совершенно не желал. — А дело такого рода — слуга вашего покойного брата незадолго до несчастья привел к вам девицу с просьбой спрятать ее.

— Да, и я обещала, что помогу бедняжке.

— Она у вас?

— Нет. Господин Соломин, я менее всего хочу прослыть жестокосердной и неделикатной… но…

— Говорите все как есть, сударыня. Я крепче духом, чем может показаться.

Собеседница вздохнула:

— Видите ли, в тот же день ко мне приехала госпожа Кузьмина. Она искала вас… Просила меня написать записочку брату, чтобы он помог ей встретиться с вами…

Андрей не ожидал, что услышит в этом доме про Катеньку. Да, он же сам ей, кажется, как-то сказал, что сестра Акиньшина замужем за Коростелевым! Катенька поехала к незнакомым людям, чтобы они помогли ей вернуть жениха, до чего же он своим упрямством довел невесту — стыд и срам…

Теперь, когда Катеньки больше не было, Андрей перебирал в памяти все, что их связывало, и сам себе выносил приговор, состоящий из одного слова: недодал. Недодал любви, недодал нежности, внимания, заботы. Уговорился повенчаться на ней, еще не испытывая истинной любви, дурак! А по-настоящему понял, что любит, под Очаковом, в холодной землянке. Тогда только душа осознана, какое тепло исходит из Катенькиных глаз.

— Я рассказана ей историю бедной девушки. Понимаете, я выполняла просьбу брата, я против того, чтобы оказывать услуги беглым крепостным, но когда брат просит… отказать невозможно… Госпожа Кузьмина сжалилась над девкой от всей души и увезла ее с собой — до того времени, как брат придумает лучший способ ей помочь. Не навсегда, нет! — госпожа Коростелева говорила сбивчиво, и Андрей по голосу представлял ее лицо, ее мнущие край шали или платка руки.