– Полпред? – уточняет Регина.

– Самый настоящий полпред!

Веру помнит: так и было, потом еще скандал случился, когда батюшка узнал, что Норман по первому обряду – католик. Но было поздно – мальчик сам становился объектом культа, новым кумиром, и вопли какого-то там священника можно было считать гласом вопиющего в пустыне.

– Да, это непростая тема… – прокашлявшись, говорит Регина.

– Что вы имеете в виду? – спрашивает сестра, кажется, обретшая уверенность.

– Я имею в виду вашего сына…

– Что же тут непростого? Норман постоянно присылает мне весточки, рассказывает про свою жизнь, так что мне все понятно. Я, можно сказать, живу под его руководством: что он скажет – то я и делаю. Вы спросите: где он живет? А я отвечу: это секрет. Я бы рассказала, мне не жалко, но он просил пока не раскрывать секрет.

Следует обмен взглядами, в котором участвует и охранник. Почему-то выдумки одной из местных «зэчек» пробуждают у этой братии нездоровый интерес, а может, просто их забавляют. Вере же внезапно и остро хочется, чтобы сказанное оказалось правдой. Чтобы Норман жил – пусть в беде и несчастье, где-нибудь на острове Святой Елены, в детской колонии, в туберкулезной больнице или в лепрозории, главное – чтобы жил! Тогда и остальное вернется в норму: сестра выйдет из тюремной психушки, мать восстанет из могилы, папаша прекратит хряпать водку, и все произошедшее с семьей окажется не более чем кинухой-ужастиком. Не самая плохая вообще-то была семья, в чем-то даже очень хорошая! Иногда Вера могла замечтаться о том, как все у всех хорошо складывается; вот и сейчас неожиданно пробуждается сочувствие, и хочется защитить падшее, но родное существо от попыток залезть в душу. А может, она правду говорит! Может, Норман и впрямь пребывает в неком параллельном мире, в недоступном нашим чувствам пространстве, и оттуда подает знаки. Кому, в конце концов, подавать, если не родной матери?

А сестра вдруг начинает нудить, мол, ей не принесли шаль из ангорки! Она ведь дважды об этом писала! Хрупкое сочувствие тут же исчезает, и опять одно желание: если не раздавить гадину, то хотя бы ее наказать.

– Я обязательно принесу шаль, – медленно говорит Вера, – но при одном условии.

– Какое условие? Говори, я все выполню!

– Условие такое: ты отвечаешь на вопросы, ничего не скрывая. Даже если ответы будут содержать государственную тайну. Ты все поняла?

– Хорошо, я буду отвечать.

Поощренная Регина вцепляется в сестру клещами, с явным сожалением слыша сакраментальное: время свидания истекло.

– Ладно, – говорит она, смахивая диктофон в сумочку, – надеюсь, это не последняя беседа.

К моменту их выхода молодые люди разошлись, только визитки, небрежно раскиданные по ступеням, напоминают о прошедшем митинге. Вера злорадно думает: а вот здесь ты, родная, прокололась! Не всё тебе, выходит, по зубам! Регина между тем спокойно собирает визитки, пересчитывает и удовлетворенно хмыкает:

– Трех карточек не хватает. Значит, кто-то все же клюнул!

– На что они вообще рассчитывают? – спрашивает Вера. – Тут ведь дело ясное, как ясный день…

– Не скажите. У них такая версия, что убила вообще не она, преступление на нее просто повесили. По их мнению, она вообще едва не святая, ну, типа мученица.

– Мученица?! Да это я, если хотите…

– Я вас очень хорошо понимаю! Но все равно не стоит подавать ей платок.

– Какой еще платок?!

Они движутся к остановке, вот и автобус, так что приходится ускорить шаг. Уже в автобусе Регина объясняет: платок – это из Булгакова. Помните Фриду? Ей все время клали на столик платок, которым она удушила ребенка, но Маргарита сказала: пусть ей больше не подают платок.

– Я не подаю платок, – сухо заявляет Вера. – Я, как вы помните, собираюсь принести ангорскую шаль.

Регина смеется – оценила игру слов.

– Помню, помню… А хотите, я сама ей принесу?

Вера обещает подумать. Хотя на самом деле она думает о том, что будет подавать платок. Будет, будет, будет! До своей (или не своей) смерти будет подавать, потому что обдолбанная препаратами шлюха не страдает, как Фрида, не-ет! Страдает Вера, чья жизнь испорчена навсегда, на чьей биографии стоит штамп: бракованная деталь общечеловеческого механизма, подлежит утилизации. А кому хочется свою единственную и неповторимую жизнь – списывать в утиль?

Постепенно я делаюсь неотличимым от аборигенов, таких же запыленных, с красноватыми лицами, с рюкзаками или сумками. Некоторые из них сидят вдоль обочин, выставив ведра с грибами, картофелем, яблоками, банки меда, сметаны, копченую рыбу… Продукты покупают в основном пассажиры несущихся по трассе авто, но и я, пешеход, делаю это с большим удовольствием. «О, рыба! О, яблоки! О, сметана! Здешняя земля меня обманывала: не только лес – ваше богатство!» Здесь все баснословно дешево. И невероятно вкусно.

Когда я усаживаюсь на дорожное ограждение и с жадностью вгрызаюсь в купленную рыбу неизвестной породы, никто не обращает на это внимания. Голод – нормальное чувство, здесь к нему привыкли, удивляет сытость. В голоде я часть этой жизни, пребывая же в сытости, стараюсь выделиться, обозначить особость.

Как можно выделиться? Остался единственный способ: надеть на голову панаму. Мои ботинки покрыты сетью царапин, армейские штаны, не раз стираные в попадавшихся по дороге речках, выцвели, а рюкзак основательно обтрепался. Лишь панама желтого цвета, которую я иногда водружаю на голову, выделяет меня из общей массы. Мужчины носят здесь кепки, женщины повязывают голову платками, и панама словно сигналит: я – другой! Не враг, не высокомерный или заносчивый человек, просто другой, понимаете? Ну и сытость располагает к размышлениям. Чтоэта земля способна родить, кроме вековых деревьев, грибов и рыбы? Способна ли она родить что-то невероятное, невиданное, или дары природы – ее предел? Мой несчастный брат считал, что родить-то она может, но справиться с тем, что родила, – нет…

– Они не могут справиться с тем, что сами же порождают, как ты не понимаешь?! Поэтому им нельзя отдавать что-то ценное! Они сломают это, как ребенок ломает ценные часы или дорогостоящую игрушку!

– Твой сын – не игрушка! – возражал я.

Франц отмахивался: ты все трактуешь буквально. Они сделают из Нормана предмет поклонения, это будет культ, мистика! А нам нужен новый человек, кто-то, способный сдвинуть покрытые зеленой плесенью камни Европы! Я спорил: посмотри, сколько вокруг желающих сдвигать камни, а также раскидывать их и собирать обратно! А брат саркастически усмехался: ты считаешь, наша евробюрократия способна что-то сделать?! Да ты посмотри на них, это же ничтожества! Причем нечистые на руку, готовые запустить свои грязные лапы и в бюджет страны, и в кассу собственной политической партии! Нужен новый де Голль, новый Аденауэр, новый Черчилль, а кого предлагают?! Воришку Гельмута Коля? Бездарного Хавьера Салану?!