обкома ВКП(б), затем затронула научную общественность. Покровский, который вскоре станет свидетельствовать на процессе академиков, персонально взялся за Тарле, и его усилия должны были поддержать историки-марксисты Ленинграда.

«В середине 1928 г., – показывал Захер на следствии, спустя 10 лет, – началась кампания против профессора Тарле Е.В. в связи с выходом из печати его книги “Европа в эпоху империализма”… Партийная организация Ленгосуниверситета поручила мне выступить с критикой… Я смалодушничал, поддался чувству благодарности Тарле, так как он был мой учитель и очень много дал мне в науке. После выступления… я попросил доцента Молока А.И. (ныне профессор) сообщить профессору Тарле, что я лично против него ничего не имею, а выступал лишь потому, что меня к этому вынуждает партийная организация. Профессор Молок не сообщил об этом Тарле, а сообщил в партийную организацию. Узнав об этом, я сразу же подал заявление о выходе из членов ВКП(б)»[330].

За это выражение благодарности к старшему товарищу Захер был заодно с ним подвергнут изобличению: в университетской газете его объявили «ренегатом», в «Ленинградской правде» – «дезертиром». 30 ноября 1929 г. парткомиссия исключила его из ВКП(б). Хотя формулировка была щадящей – «выходец из чуждой социальной среды», проявивший «полную политическую неустойчивость»[331] – последовало изгнание из Университета прямо среди учебного года[332].

Драматический узел человеческих и профессиональных судеб, завязанный «наступлением на всех фронтах», требует и одновременно позволяет поставить стержневые историографические вопросы. Как оценить научную аффилиацию Захера? Его привлекли к партийной и профессиональной ответственности как приверженца «русской школы», который прикрывает эту приверженность «марксистской ортодоксией»[333]. При этом под шквалом обвинений, как и 10 лет спустя под следствием, он называл Тарле своим учителем.

Но стоит ли ретроспективно называть Захера «учеником Тарле»? Интересные пояснения находим во втором издании биографии Тарле, написанной Б.С. Кагановичем: не существовало «школы Тарле», его учениками были «все и никто»[334]. Публичные лекции и литературный талант принесли Тарле необыкновенно широкую популярность и многочисленных поклонников, в том числе в студенческой аудитории и среди политической элиты. В профессиональной среде его влияние было более ограниченным. Тарле по-настоящему любил работу в архивах, но ее методы вызывали подчас критику. По деликатному заключению С.Н. Валка, Тарле был «скорее блестящим историком», чем «изучившим свои фонды архивистом». Немаловажная для образа ученого деталь – «не любил педагогики» (Е.С. Ланн)[335].

При том не следует умалять влияние Тарле на формировавшихся ученых: по воспоминаниям ленинградских историков, студентов Ленинградского университета довоенной поры он «воспитывал своим примером, своей работой, своими лекциями, своими сочинениями»[336]. Большое воспитательное значение имел метод индивидуальных бесед ученого со своими аспирантами. Манерой таких углубленных бесед, затрагивавших не только специальные и общеисторические сюжеты, но и личные проблемы молодежи, Захер, как я понимаю, был очень близок Тарле.

Важная деталь – для исторического мировоззрения Тарле характерна была проявившаяся уже в ранних работах «тяга к сильным личностям» (П.П. Щеголев)[337]. В центре его лекций оказывались обычно выдающиеся исторические деятели. Наряду с Наполеоном его очень интересовал Бисмарк. Книгу о «железном канцлере» он замышлял в 20-х годах, одновременно с «Наполеоном»[338].

Кареев тоже выступал с публичными лекциями, имевшими общественное звучание, воссоздавал в своих сочинениях широкие исторические полотна. Однако здесь нет того «мастерства исторической живописи» (К.И. Чуковский)[339], что принесла славу Тарле. Нет и тяготения, говоря современным языком, к геополитике – к историко-дипломатическим и военно-историческим сюжетам с имперскими обертонами. В этих своих влечениях Тарле являл, очевидно, исключение среди представителей école russe. В общем, для Захера в научно-исследовательском и методическом плане вернее говорить о «школе Кареева».

Понятие «школы Кареева» как филиации école russe последовательно развивает В.П. Золотарев[340]. Среди общих черт «школы» историк из Сыктывкара Ю.С. Афанасьева отмечает: «Понимание истории как единого и закономерного процесса; обширная и уникальная источниковая база работ; тщательный источниковедческий анализ; рассмотрение явлений и процессов в сравнительно-историческом плане; системный и комплексный подходы к изучению фактов». Одновременно она подчеркивает преемственность методики «школы» от В.И. Герье: именно от него было «унаследовано искусство руководства семинаром», становившегося «прообразом научной школы». И, как справедливо заключает Афанасьева, «наиболее развитой формы семинар достиг в практике Н.И. Кареева»[341]. Мне остается только добавить, что отмеченное «искусство руководства семинаром» было у моего учителя, ученика Кареева, бывшего учеником Герье, на высоте.

В начале 30-х репрессии еще не сделались тотальными. Захера оставили в Герценском[342] и позволили стать профессором и даже «научным руководителем кафедры истории» Северного краевого пединститута в Вологде[343]. 1 сентября 1933 г. Захер был зачислен на должность профессора ЛИФЛИ (Ленинградского института истории, философии и лингвистики)[344]. Право работать по специальности требовало покаяния – за свои научные убеждения и моральные принципы, за свои творческие и личные связи с учителями. В том числе, что было, наверное, особо унизительным – каяться приходилось и перед студентами[345].

Рубеж 20-х и 30-х годов явился кульминацией в творчестве Захера. Одна за другой выходят в свет монографии «Бешеные» (1930), «Анаксагор Шометт: Антирелигиозник XVIII века» (1930), двухтомник «Французская революция и церковь» (1930–1931), «Парижская Коммуна и церковь» (1931). Последние книги стоят как бы особняком. Изданные под псевдонимом Михайлов массовым (до 10 тыс. экз.) тиражом, в издательствах «Атеист», «Безбожник», порой под грифом Центрального совета воинствующих безбожников СССР и с эпиграфом «религия – дурман для народа», наконец, с уведомлением о полезности, «в первую очередь, для практика-антирелигиозника»[346], они выглядят данью антирелигиозной кампании, развернутой в рамках «наступления на всех фронтах».

Было ли это «хобби» для Захера, как предположил его сын? Вспоминая детство, Юрий Яковлевич писал о вольтерьянском духе в семье, о шутках знакомых над священниками и религиозностью, которые он повторял и которые очень огорчали его нянек. Ю.Я. советовал мне не включать религиозную тематику в список трудов отца для заметки в БСЭ[347].

Считаю решающим, однако, мнение самого ученого. Когда я занялся вплотную эбертистами, он порекомендовал мне эти книги для освещения их борьбы с Церковью[348]. В 1960 г. Захер предложил для серии научно-популярной литературы Издательства Академии наук переиздание книги «Парижская Коммуна и церковь». Редколлегия утвердила проект (при сокращении с предложенных 10 до 6 а.л.). Ученому был выслан издательский договор. Однако у него, занятого тяжелой работой с Соцэкгизом над рукописью «Движения “бешеных”», уже не было сил. Под уведомлением Издательства АН приписка рукой сына: «предложить М.Я. Домничу редактировать переиздание»[349]. Символично, что единственный из уцелевших учеников Захера 1930-х годов доцент Московского библиотечного (тогда) института Марк Яковлевич Домнич продолжил именно