– Эта останется, – сказал Сигурд, толкая эмира к ней.

Под громкие причитания женщин она обвила руками шею эмира.

– Остальных – на корабли.

Я поглядел на Пенду, который кивнул, одобряя милость ярла. Мы стали спускаться по извилистой тропе, а эмир с женой остались стоять на утесе.

– Знал я, что Сигурд не даст этому жирному свиньему сыну легко отделаться, – сказал Брам.

Всю дорогу до кораблей мы хохотали.

Женщин сопроводили на борт «Голиафа» и снабдили их едой, шкурами и мехами. Сигурд пригрозил людям Ингвара, что разрежет их на кусочки и выбросит в море, если они хоть пальцем тронут женщин или, пуще того, осмелятся спустить портки. Кроме того, было решено лиц женщин не открывать. Сигурд посчитал, что так у воинов будет меньше соблазна наброситься на невольниц.

– Когда не знаешь, что за каша в горшке, еще сильнее есть хочется, – возразил ему Улаф.

Но Сигурд не стал менять своего решения, и нам оставалось только представлять, что за темнокожие сокровища скрываются под легкой, развевающейся на ветру тканью.

Велунд предложил снова устроить засаду у мечети – вдруг приплывут еще богачи с сокровищами. Однако Сигурд был более чем доволен добычей.

– Вот лучшее сокровище. – Склонив голову набок, он поглядел на женщин эмира – на солнце черты их лиц слегка проглядывали сквозь вуали. – Его не нужно таскать за собой, само ходит.

– А еще его можно отыметь, – встрял Бейнир.

Скандинавы одобрительно закивали.

Наш путь снова лежал на север. Отплыв от скалистого острова, мы направились в бурное море, поглядывая на «Голиафа» и обещая Ньёрду богатые приношения, если тот пощадит наш ценный груз. Я даже слышал, как кто-то из скандинавов просил Ран, Матерь волн, если ей так хочется, забрать к себе в морскую пучину кого-нибудь из датчан вместо эмировых жен. Однако команда «Голиафа», слишком маленькая для такого корабля, умело тянула канаты и направляла его похожий на клюв нос в поднимающиеся волны – видно было, что Ингвар свое дело знает.

На подходе к суше мы столкнулись с огромными волнами – они подняли «Змея» высоко на гребни, а потом сбросили с крутой водяной горы. Были и другие опасности. Ветер менялся в одночасье, море походило на лоскутное одеяло с темными заплатами – течения соперничали друг с другом, образуя водовороты и грозя утянуть нас в пучину. Мачта «Змея» негодующе скрипела. Канаты перекручивались, сквозь щели в обшивке просачивалась вода. Йормунганд, как обычно, скалился на волны, мертвенно-бледный Кнут орудовал румпелем, а Улаф изо всех сил пытался угадать переменчивое настроение моря.

Было холодно – гораздо холоднее, чем на юге. Наступала зима, а только глупцы переплывают море зимой, поэтому, подходя к суше, мы высматривали какое-нибудь уединенное место, где можно переждать дурную погоду, отдохнуть и починить корабли.

Наконец мы причалили у острова, который назвали Лингви, – на таком же, по преданию, сидел на цепи волк Фенрир. Это был голый, открытый всем ветрам, заболоченный кусок суши, где песчаные перекаты переходили в озерки с пресной водой, а те – в соляные отмели. Неудивительно, что там не селились люди, зато на нем можно было надежно спрятаться. Два дня мы брели по холодному болоту, пока не наткнулись на большое озеро, где можно было встать на якорь так, чтобы корабли не было видно с моря. Замерзшие, по колено в воде, мы поплелись обратно к кораблям, оставляя зажженные факелы вдоль узких протоков. Потом по огонькам провели корабли к месту стоянки сквозь клубящийся туман. Тишина окутывала все вокруг плотным одеялом.

В отличие от драккаров, «Голиаф» не мог идти по мелководью, так что, когда он застрял в грязи на входе в третий проток, нам пришлось бросить его, как раненое животное, – авось он еще будет тут, когда мы пойдем обратно.

К западу от места стоянки, там, где простирались заболоченные поля кермека и поташника, виднелся холм, поросший высокой, качающейся под порывами ветра травой. Там мы и разбили лагерь. Над холмом висел густой, будто выдохнутый драконом, туман, но он был нам на руку – позволял без опаски разжигать походные костры. Деревьев не было, зато повсюду виднелись густые заросли тамариска; он не только хорошо горел, но и укрывал нас от ветра. Костры не гасли день и ночь – и на озере, и в небе водилось великое множество птиц, так что мы досыта наелись жареного мяса.

И костры, и дичь были как нельзя кстати – вскоре задули пронизывающие ветра. Они ворвались на остров с севера-запада, без труда преодолевая песчаные холмы и болотные топи и впиваясь в кожу, словно стальные клинки. На востоке Брам и Бьярни обнаружили островок, густо поросший деревьями высотой с десятерых человек, но больше похожих на гигантские кусты с кривыми переплетенными ветвями и пышными шапками листьев, пахнущих пряностями и смолой. Отец Эгфрит сказал, что, скорее всего, это можжевельник, хотя сам его никогда прежде не видел. Вооружившись топорами, мы нарубили можжевеловых ветвей и поставили частокол от ветра. Внутри частокола навалили охапок тростника, а на них положили вязанки тамариска, потом закрыли все это навесом из шкур, а внутри выложили толстыми мехами. И все равно замерзали. Впрочем, останься мы на море, было бы еще хуже – там негде разжигать костры и сушить одежду.

Тяжелее всех приходилось женам эмира. Они не привыкли к такому холоду. Велунд сказал, что они почти все время жили во дворце, ежедневно совершали омовения горячей водой и удовлетворяли похоть эмира. Теперь же омовений не было. А похоть была. Когда, сидя у костра, воины начали сетовать, что не видят обещанных ярлом славы и богатств, Сигурд наконец разрешил им делать с женами эмира то, что вздумается. Я думал, он намерен продать наложниц как можно поскорее, ибо за них мы уж точно получили бы много серебра, однако наш предводитель решил по-другому. Недовольства тут же прекратились. Жены эмира и вправду оказались красивыми. Поначалу они жались друг к другу, выли и сопротивлялись, но постепенно смирились со своей участью. Некоторые предусмотрительно постарались найти себе покровителя. Так, одна сразу прицепилась к Свейну Рыжему, и больше к ней никто не осмеливался подойти. Себе Сигурд выбрал красавицу с полными губами, и никто не посмел возразить. Одну из девушек звали Амина. Я заметил, что она посматривает на меня; наверное, ее любопытство вызвал мой кровавый глаз. Как-то раз, когда я посиневшими от холода руками сооружал себе шалаш, она улыбнулась мне, дрожа под медвежьей шкурой. Я улыбнулся в ответ. Может быть, она сделала это потому, что вокруг нее, как приставучий пес, крутился датчанин Бирньольф, у которого из рта смердело, что от падали, но я уже попал под чары раскосых серо-золотистых глаз. Когда шалаш был готов, она просто вошла внутрь и с того момента стала считаться моей.

Сначала меня беспокоило, как к этому отнесется Кинетрит. Потом, к своему разочарованию, я узнал, что ей все равно. Она почти все время пропадала на болотах с Асготом, и даже отец Эгфрит больше не мог до нее достучаться.

Вскоре дичь нам надоела. Один из датчан клялся, что видел следы кабана. Мы стали рыть наудачу западни в податливой мягкой земле. Сначала выкапывали большую яму, потом набрасывали на дно хворост, чтобы добычу не затянуло в трясину, а сверху клали тонкие ветки и рассыпали траву. В такую-то западню Кинетрит и поймала волка. В одну из промозглых ночей среди лягушачьего кваканья раздался волчий вой. Только потом я узнал, что Кинетрит и Асгот положили в одну из ям сырое мясо. Любопытное животное угодило в ловушку. Волк сидел в яме, Кинетрит и годи кормили его раз в два-три дня, пока животное не присмирело и в его умных золотистых глазах не стала читаться мольба о пощаде. Это был самец, крупный, в половину человеческого роста. Зубы его выглядели грозно – наверное, он мог запросто руку отгрызть. Мы то и дело подходили к яме поглядеть. Воины ворчали, что не дело это – поймать такого зверя в ловушку и оставить в живых: все знали, что даже боги в ужасе смотрели, как волк Фенрир рос и становился еще злее, хоть и связали его и вложили меч ему в пасть. И всем было известно, что, когда придет Рагнарёк, неся погибель богам и смертным, именно волк Фенрир убьет Одина.