class="v">А Игорева храброго войска не воскресить!

По нём кликнула Карна, и Желя

поскакала по Русской земле,

горе людям мыкая в пламенном роге.

Жёны русские восплакались, приговаривая:

«Уже нам своих милых лад

ни в мыслях помыслить,

ни думою сдумать,

ни глазами не повидать,

а золота и серебра и пуще того в руках

                                          не подержать!»

И застонал, братья, Киев от горя,

а Чернигов от напастей.

Тоска разлилась по Русской земле,

печаль обильная потекла среди земли

                                                   Русской.

А князья сами на себя крамолу ковали,

а поганые,

победами нарыскивая на Русскую землю,

сами брали дань по белке со двора.

Ибо те два храбрых Святославича,

Игорь и Всеволод,

уже коварство пробудили раздором,

которое перед тем усыпил было отец их,

Святослав грозный великий киевский,

грозою своею,

прибил своими сильными полками

и булатными мечами;

пришёл на землю Половецкую,

притоптал холмы и овраги,

возмутил реки и озёра,

иссушил потоки и болота.

А поганого Кобяка из лукоморья,

из железных великих полков половецких,

словно вихрем исторг,

и пал Кобяк в городе Киеве,

в гриднице Святославовой.

Тут немцы и венецианцы,

тут греки и моравы

поют славу Святославу,

корят князя Игоря,

потопившего богатство на дне Каялы, реки

                                                половецкой,

русское золото просыпав.

Тут Игорь-князь пересел из золотого седла

в седло рабское.

Приуныли у городов забралы,

и веселие поникло.

А Cвятослав смутный сон видел

в Киеве на горах.

«Этой ночью с вечера одевали меня, —

говорил, —

чёрным саваном

на кровати тисовой,

черпали мне синее вино,

с горем смешанное,

сыпали мне из пустых колчанов поганых

                                              иноземцев

крупный жемчуг на грудь

и нежили меня.

Уже доски без князька

в моём тереме златоверхом.

Всю ночь с вечера

серые вороны граяли у Плесньска на лугу,

были в дебри Кисаней

и понеслись к синему морю».

И сказали бояре князю:

«Уже, князь, горе ум полонило.

Вот слетели два сокола

с отчего золотого престола

добыть города Тмутороканя

либо испить шлемом Дона.

Уже соколам крылья подсекли

саблями поганых,

а самих опутали в путы железные».

Темно было в третий день:

два солнца померкли,

оба багряные столпа погасли

и в море погрузились,

и с ними оба молодых месяца,

Олег и Святослав,

тьмою заволоклись.

На реке на Каяле тьма свет прикрыла:

по Русской земле рассыпались половцы,

точно выводок гепардов,

и великое ликование

пробудили в хиновах.

Уже пал позор на славу;

уже ударило насилие по свободе;

уже бросился Див на землю.

Вот уже готские красные девы

запели на берегу синего моря,

звеня русским золотом:

воспевают время Бусово,

лелеют месть за Шарукана.

А мы уже, дружина, невеселы».

Тогда великий Святослав

изронил золотое слово,

со слезами смешанное,

и сказал:

«О дети мои, Игорь и Всеволод!

Рано начали вы Половецкой земле

мечами обиду творить,

а себе славы искать.

Но без чести для себя вы одолели,

без чести для себя кровь поганую пролили.

Ваши храбрые сердца

из крепкого булата скованы

и в отваге закалены.

Что же сотворили вы моей серебряной седине?

А уж не вижу власти

сильного, и богатого,

и обильного воинами

брата моего Ярослава,

с черниговскими боярами,

с воеводами, и с татранами,

и с шельбирами, и с топчаками,

и с ревугами, и с ольберами.

Они ведь без щитов, с засапожными ножами,

кликом полки побеждают,

звоня в прадедовскую славу.

Но сказали вы: «Помужествуем сами:

прошлую славу себе похитим,

а будущую сами поделим».

А разве дивно, братья, старому помолодеть?

Если сокол в линьке бывает,

то высоко птиц взбивает,

не даст гнезда своего в обиду.

Но вот зло – князья мне не подмога:

худо времена обернулись.

Вот у Римова кричат под саблями

половецкими,

а Владимир под ранами.

Горе и тоска сыну Глебову!»

Великий князь Всеволод!

Не думаешь ли ты прилететь издалека

отчий золотой престол поблюсти?

Ты ведь можешь Волгу вёслами расплескать,

а Дон шлемами вычерпать!

Если бы ты был здесь,

то была бы раба по ногате,

а раб по резане.

Ты ведь можешь посуху

живыми шереширами стрелять —

удалыми сынами Глебовыми.

Ты, буйный Рюрик, и Давыд!

Не ваши ли воины

злачёными шлемами в крови плавали?

Не ваша ли храбрая дружина

рыкает, как туры,

ранены саблями калёными,

на поле незнаемом?

Вступите же, господа, в золотое стремя

за обиду нашего времени,

за землю Русскую,

за раны Игоря,

буйного Святославича!

Галицкий Осмомысл Ярослав!

Высоко сидишь

на своём златокованом престоле,

подпёр горы Венгерские

своими железными полками,

заступив королю путь,

затворив Дунаю ворота,

меча бремена через облака,

суды рядя до Дуная.

Грозы твои по землям текут,

отворяешь Киеву ворота,

стреляешь с отцовского золотого престола

салтанов за землями.

Стреляй же, господин, Кончака,

поганого раба,

за землю Русскую,

за раны Игоревы,

буйного Святославича!

А ты, буйный Роман, и Мстислав!

Храбрая мысль влечёт ваш ум на подвиг.

Высоко взмываешь на подвиг в отваге,

точно сокол на ветрах паря,

стремясь птицу в смелости одолеть.

Ведь у ваших воинов железные подвязи

под шлемами латинскими.

От них дрогнула земля,

и многие страны —

Хинова,

Литва,

Ятвяги,