начали вставать одна за другой. Поставка товаров первой необходимости перешла на аварийный режим. Кремль, под давлением новых стран-участниц проекта «межнационального города неосапиантов» решил сменить риторику, объявив о возвращении всех льгот, привилегий и надбавок Стакомска, даже, кажется, врубил еще несколько, но эффекта это не дало, наоборот, подогрело градус паники.

— Плюс мы, — добавила Янлинь, валяющаяся на диване и развлекающаяся поддержкой температуры в моем стакане с чаем, — Неогены Стакомска.

— А что мы? — удивился я.

— Вить, не будь таким… — Вероника, одетая в одну майку, поболтала в воздухе поварёшкой, — Неогены! Стакомска! У нас весь город был Эго-зоной, совсем забыл, что ли? Те, кто уехал, просто живут так, как привыкли. Применяют способности. Это вызывает… ну сам понимаешь.

Неприятие, панику, всё такое прочее. Люди, подобные нам, всю жизнь прожившие в Стакомске, применяют способности рефлекторно, совсем не думая о том, что такое по Союзу позволено только в определенных изолированных Зонах и только ради баловства. А сейчас, в надежде вернуть неогенов назад в их родной город, милиция беспощадно дерёт «хулиганов» штрафами и приводами. Вон Янлинь тычет пальчиком в одну из притащенных мной газет — там статья про то, что в Архангельском крае организовывают «школы по переобучению неосапиантов», но туда никто не идёт, даже оказывают серьезное сопротивление попыткам насильственного перемещения.

— Зуб даю, тему прикроют, — запрыгнувшая на подоконник моя шальная психиатресса прислонилась затылком к стеклу, — Все неогены на взводе, наверняка встают друг за друга, а это сейчас самое худшее, что может случиться в стране. Ну, за исключением тебя, Вить.

— Спасибо, милая, ценю твою честность, — кисло ответил я. Не ну а чо? Я, значит, захватываю ядрёный реактор, стоит шум, прилетает Машундра или нет, даже если я её потопчу прямо на подлёте и насмерть, то это вовсе не меняет исторического факта о том, что Витя Изотов захватил грёбаный реактор! И мне с этим жить и выживать дальше. Да еще и девчонки тут.

— Девчонки, вот вы зачем тут? — спросил я, ставя практически кипящий на донышке чай от греха подальше на стол.

— Любим мы тебя, дурака, чего неясного? — выдала не менее дурацкий вопрос в ответ на мой Кладышева, — Ты заколебал в свои самоубийственные атаки, Вить. Может, если мы рядом будем, поймешь, наконец, что мозги надо использовать?

— Какие мозги? — искренне и совершенно по-русски удивилась Янлинь, широко раскрывая свои узкие азиатские очи, — Где он их подцепить мог?

— Заразы… — пробурчал я.

Ну а что тут сказать? Настолько привык к самоубийственным атакам, миссиям и прочему говну, что вот, теперь вляпался по самые уши, пытаясь спасти мир от бомбы с запущенным часовым механизмом. Как говорится — если сразу сдохнуть не получилось, то зачем бросать попытки?

— Кисель варить будем? Или так погрызем? — деловито осведомилась Вероника, жонглируя тремя брикетиками клюквенного киселя, закупленного мной по дороге домой.

— Варить, только варить! — категорично отреагировал я, — Не надо тут этого!

— Чего, этого?

— Кусочничества! Кисель пьют варёным и холодным!

— Мы до утра ждать будем, пока он остынет!

— Подождем!

— Ну, Вииить… — хором и слаженно заканючили девушки.

И тут раздался звонок в дверь. Резкий, пронзительный, мерзкий. Я отстраненно подумал, что вот почему в обоих СССР, где мне пришлось жить какую-то часть жизни, всегда такие резкие, невероятно бесящие, сволочные звонки? Зачем? Может быть, именно они воспитали в моей первой жизни из меня социопата? Чего хорошего можно ожидать от человека, нажатием пальца извлекающего такой звук? Это же предвестник минимум половины скорбей человеческих, выполненный в виде звука, чуть более приятного, чем удар серпом по яйцам!

— Сидите тут… — тихо бросил я девчонкам, а сам пошёл к двери.

Надо же, какой удобный и хороший глазок. Редкость! Первый раз такой в двух жизнях ви…

Твою мать…

— Секунду! Маску надену… — хрипло и громко сказал я тем, кто стоял за дверьми, а затем, чуть тише, шепнул выглядывающим девчонкам, — Оденьтесь…

А затем, через несколько секунд, открыл дверь. Медленно, позволяя стоящим на лестничной клетке людям увидеть, что на мне маска, но широко. Полностью.

Перед такими — только так.

— Здравствуйте, товарищи. Проходите, — подал я голос первым, — Уху будете? Почти готова.

Можно быть сколько угодно циником и даже убийцей, но человек, если он изначально не полный ублюдок, все равно остается человеком. А у нас, у людей, есть одна мерзкая лицемерная особенность — мы очень любим и уважаем тех, кто делает человечеству и нам лично добро. В непропорционально больших размерах, конечно же. Превозносим их, благодарим, уважаем, даже преклоняемся перед величием их духа, ума и благородства. Восхищаемся ими. В общем, делаем всё, лишь бы не платить и не становиться такими же.

Когда на пороге твоей, хоть и временной хаты, внезапно оказываются такие легенды как Афонов, Жаров и Лебедева… ты просто открываешь дверь пошире и зовешь их есть суп. Даже рыбный. Ты не можешь иначе, ты воспитан, буквально вырос в мире, где именно они — величайшие герои Земли. Каждый день, пока ты пил, ел, учился, трахался, и убивал людей по указанию своего майора — они каждый день спасали, строили, обновляли…

Вон, даже девчонки выпали в осадок при виде этой троицы. Кстати, если отрешиться от спёртого в зобу дыхания (тем более, что мне не надо дышать), то можно увидеть, что проходящие в квартиру люди напряжены. Более того, боятся. Не девчонок, стоящих с полуоткрытыми ртами, а меня, которого им пришлось оставить у себя за спиной, чтобы я мог закрыть дверь.

Надо же, у нас в гостях легенды.

Все трое выглядели так, как и должны выглядеть те, кто самоотверженно пахал всю свою жизнь на благо Родине. Не только ей, разумеется, мы же не дети, всё понимаем. Двое мужчин за сорок, выглядящие на шестьдесят, да женщина почти того же возраста, но хотя на полвека. Хронически уставшие, периодически забывающие, как выглядят их собственные дети. Сейчас? Рассеянно рассаживаясь на подносимых моими девчонками табуретках? Они стыдятся того, что вот так тратят время. Это уже профессиональная деформация, этого уже не изменишь.

Все трое так и не сказали ни слова, пока мы все не поели. Хорошая тут кухня, и стол хороший. Все-таки четыре взрослых человека и еще два, подростковых габаритов, далеко не на каждой кухне за столом поместятся. Бывал я в Питере вот в первой своей жизни, там такой анал-карнавал с этими кухнями, вы не поверите. Шесть квадратов. Шесть квадратных метров кухня! Как вспомню, так вздрогну.

Так, соберись, Витя. Вон уже все закурили, а Янлинь разливает кисель.

— Итак, товарищи, — подал я голос, — С каким именно ультиматумом вас прислало ко мне КСИ? Или КПХ? Давайте услышим его.

— Виктор, да? — негромким надломленным голосом проговорила Лебедева, — Нас не посылали с… ультиматумом. Или предложением. Или просьбой.

— Значит, вас послали просто меня уничтожить, — сделал вывод я и, судя по лицам собравшихся за столом, совершенно правильный. Иного предположить было бы сложно. Да, они герои труда, они знаменитости, они практически живые святые, но обратная сторона монеты? Афонов — величайший в мире телекинетик. Не самый сильный, но самый умелый, с самым широким спектром чувствительности манипуляций, виртуоз, каких мало. Его бы одного хватило, но так, как война совершенно не его профиль, ему в помощь передали величайшего металлокинетика Лебедеву и Жарова. Последний товарищ у нас отнюдь не повелитель огня, как тот же Любимов, он манипулирует температурой вообще, в самых широких пределах. Худший враг любого пожара на планете за последние тридцать два года. Но сжечь может еще как, да.

— Ты прав, парень, — Афонов улыбнулся своей «фирменной» почти виноватой улыбкой, — Мы должны были уничтожить всю квартиру. Я бы отделил её от дома, Надя бы окутала металлом, Володя бы начал нагревать. Плюс сжатие. До состояния плазмоида. Знаешь, что это такое?

— Угу.

— Мы еще можем это осуществить, Изотов, — тон голоса Жарова был куда менее дружелюбен, — Только с тобой, конечно, без девочек. И без дома.

— Уже прогресс, — бледно улыбнулся я, — В таком случае, если выживу, то не буду иметь к вам особых претензий.

— Всё-таки я был прав, Володя, — тут же среагировал Афонов, — Он не маньяк. Не мог он им быть! Он наших детей