— А ты, а ты? — окрысился Славушкин.

— Ну, во-первых, мне противопоказан бензин, — сказал, помедлив, Иван. — А во-вторых, я не такой уж «советский»…

— По беспартийности, что ли? — не понял Славушкин. — Но это же поправимо!

— Нельзя, Славушкин, что ты! — прибавил газу Иван. — С кого же тогда пример брать, ежели все в рядах?.. Самим с себя, что ли? Сам себе и поводырь, и ведомый — это же хаос, сплошное недоразумение. И потом, представь себе, вся страна на закрытом партийном собрании, а скрывать — не от кого… Все тут. Все в сборе.

— Да, пожалуй, я ерунду спорол, — согласился Славушкин. — Оставайся как есть, Иван. Тебе это даже идёт, если вдуматься.

Когда подъехали к базе, Иван заметил, что стража у ворот поменялась. Однако пароль остался прежним, и заминки не вышло.

Локаторщики встретили припоздавших посланцев как и положено: «Вас только за смертью посылать! Кислое молоко возить!». Но поскольку привезённое в трёх квадратных литровых бутылках «молоко» было отнюдь не кислым, Ивану и Славушкину всё сразу же и простилось.

Душа жаждущего отходчива и зла долго не держит. И вот уже Славушкин, не таясь, начал помаленечку распространяться негодник, о хапистости аборигенов, чья страна мало что с нас за понюх сахара нефть, оружие, тракторы тягает, так ещё и колодистых баб обучает с советского офицера последнюю гимнастёрку снимать.

Подкреплённые «молоком» локаторщики гоготали. Иван вышел на волю и лёг ничком на тёплую землю. До рассвета оставалось часа три, не меньше. Но сон Ивана не брал. Слишком много на него в эту ночь свалилось.

Если ночь не поспишь, завтракать надо плотно, внабивку. И лучше без пива… С недосыпа оно волнами волнует, ведёт к речистости.

— Нет, ты скажи, какого рожна им нужно? — пристал к Ивану уже в Гаване за трапезой Кузин, косясь на вёртких, улыбчивых подавальщиков, носивших блюдо за блюдом из кухни, где с грохотом кашеварил наспех обученный в партизанах повар Фернандо. — В Корее, допустим, оно понятно. Там, как в Смоленской губернии — одна солома и в стойло, и в крышу; одни чуни на четверых, да и в тех на Покрова с крыльца не сойдёшь, потонешь. Там есть с чего в какую-нибудь Сьерру Маэстру бежать, грозить оттуда вилами-топорами. А этим… этим-то чего не хватало!? И башмаки, и дороги, и небоскрёбы, про забегаловки на каждом углу я уж и не говорю. Сыт, в тепле, и нос в табаке — чего ещё нужно? Скажи по-честному, ты можешь мне их закидон объяснить?

Иван неспешно и привередливо выбрал с поданного поварёнком подноса цыплёнка с достаточно румяной корочкой, умелым приёмом его разодрал, сдобрил в меру кетчупом, напенил Кузину и себе тягучего пива и, не выпуская из рук бутылки, вглядываясь в заносчивого индейца на этикетке, не Кузину даже, а как бы сдирателю скальпов сказал:

— По-честному — не могу. Могу как учили…

— Гадёныш ты, — зашвырнул ложку в салат Кузин. — Науку, мол, без порток — ужасно, а без штанов, но с Марксом — прекрасно, мы эту классику без тебя прошли, во-от так воспитались.

Не понимая о чём спор, но уловив знакомое имя, маленький подавальщик решил, наверное, что лётчикам пожелалось любимое пение — «Интернационал», и он, сладко натужившись, стал набирать детской грудью воздух.

— Но-но! — остановил запевалу Иван, а Кузин обдал мальчика невидимым кипятком из сердитых глаз и продолжил:

— Мне вот как раз интересно, почему наши уроки дуракам впрок не идут? Что их прижгло? Чего «кубарикам» захотелось?

— Ну, мало ли, — уклонился Иван. — Хотя бы всеобщей грамотности, как они говорят.

— Зачем? — заупрямился Кузин. — Чтобы приветствия по складам с бумажки читать или прописи «полкило в руки»? Это и так понятно. Чуть больше месяца, как мы здесь, а по полкам будто Мамай прошёлся — одни консервы в танковой упаковке, нашенские, черкасские. И подворовывать в привычку пошло: в забегаловках, как зевнёшь — недолив…

Не те, совсем иные мысли одолевали Ивана, совсем некстати был ему весь этот разговор.

— Фернандо! — позвал он с кухни гремевшего кастрюлями повара. А Кузину пояснил: — Пусть он тебе сам расскажет, зачем революцию делал.

Фернандо явился незамедлительно и замер в услужливой позе, забегал блескучими глазками в догадках, какие ещё разносолы требуются. Ничего воинственного в нём не было. Пухленький, гладколицый, он скорее походил на закормленного ребёнка-милашку, для какого проснуться в школу и драться портфель на портфель — сущее наказание.

— Сотрайего, diga me francamente, que cosa tal te llevo a la Sierra?..[58]

Сложный вопрос крайне преобразил кукольного Фернандо: личико его посерьёзнело, повзрослело, а в глазах появилась неопредёленная, но жёсткая устремлённость.

— Maldichos ricos! Estos capitalistas nos apretaban mucho![59]— продекламировал он как-то излишне бодро, заученно, что несколько не вязалось с дальнейшим повествованием. А дальше высветлилось, что у владельца лавочки, где Фернандо служил, куда-то запропастилась дневная выручка… Ну, ладно. Бывает. Но когда гнусный хозяин и притеснитель ещё и заподозрил Фернандо в том, что тот положил глаз на дуэнью, этого он уже как честный гомик пассивногосклада снести не мог. Такую обиду не прощают, и он, Фернандо, бежал к справедливым «барбудос», чтобы вернуться с оружием и лавку у подлого клеветника отобрать. Правда, лавкой он поступился пока в пользу недоведённой до конца Революции. Однако теперь, в свободное от кастрюль время, он при полной военной выкладке прогуливается под окнами лавочника и популярно, громче громкого распевает: «Рего un dia llegara, tu pagastes su traicion, u por unas legrimas de sangre lloraras igual que yo!!»[60]. И лавочник, хотя и записался с испуга в милисьяно, дрожит в своей синей рубашке, нервничает, дуэнью из дома не выпускает. Кузин выслушал лепет Фернандо и снисходительно, как это и подобает людям классического воспитания, проговорим:

— Передай ему от меня, Иван: в лучшем случае он получит лавкой по голове, ну и декрет внахлёстку — скипидарить всех педиков до красноты.

— Да он и так знает, предчувствует, — заверил Иван.

— Вот пусть и сидит жопой к печке, — указал бунтарю место Кузин. — Тоже мне, понимаешь, распелся, как в «петушке»[61]без козыря — сам лечу, других качу, плакать — так вместе!

— Un cafe! — попросил Иван повара, чтобы на кухню услать, в спор напрасный не ввязывать. А сочинителю обидных декретов с подковыкой сказал: — Не подрывайте идею равенства, Кузин!.. Сделать всех скопом счастливыми невозможно, а плачущими — сколько угодно. Это неоднократно проверено практикой.