Впечатление от картины на выставке, проходившей в Петербурге, в доме князя Юсупова на Невском проспекте, с 10 февраля до 17 марта 1885 года, было огромным. И для тех, кто ее принимал, и для тех, кто отвергал. Чуть ли не в день вернисажа начинаются разговоры о ее запрещении. Секретарь Академии художеств ссылается не на смысл — на некие анатомические и перспективные ошибки. Профессор Военно-медицинской академии Ф. П. Ландцерт читает по этому поводу «разоблачительную лекцию», которую затем выпускает в свет в виде брошюры. В газете «Минута» появляется заметка, утверждающая, что идея картины заимствована Репиным у некоего студента. Это последнее утверждение, хотя и было затем публично опровергнуто, имело под собой известное основание. «Иван Грозный у тела убитого им сына» — тема, которую Академия художеств предложила претендентам на медали в 1864 году и по которой В. Г. Шварц написал удостоенную награды картину.

Но если репинскому полотну и удалось избежать административных мер в Петербурге, они настигли ее в Москве: 1 апреля 1885 года благодаря представлению обер-прокурора Синода Победоносцева она была снята с выставки. Приобретший картину П. М. Третьяков получил предписание хранить ее в недоступном для посетителей месте — запрет, снятый через три месяца по усиленному ходатайству близкого ко двору художника Боголюбова. Почти через четверть века «Ивану Грозному» предстояло еще более трагическое испытание.

16 января 1913 года иконописец из старообрядцев Абрам Балашев трижды ударил картину ножом. Удары пришлись по лицам Грозного и царевича. «Грозного» пришлось перевести на новый, наклеенный на дерево холст. Эту техническую часть работы осуществили лучшие русские реставраторы тех дней — приглашенные из Эрмитажа Д. Ф. Богословский и И. И. Васильев. Восстановить живопись должен был сам приехавший из Куоккалы Репин. К этому времени возглавлявший Третьяковскую галерею и глубоко потрясенный случившимся И. С. Остроухов подал в отставку. Его место по решению Московской городской думы занял Игорь Грабарь.

Грабаря не было в Москве, когда Репин приступил к реставрации, а точнее — заново написал голову Грозного. Со времени создания картины прошли годы и годы. Манера художника изменилась, изменилась и трактовка им цвета. Репин ничего не восстанавливал. Он писал так, как ему стало свойственно. Кусок новой живописи заплатой лег на старую картину. По счастью, автор сразу уехал, а разминувшийся с ним на несколько часов Грабарь увидел еще свежие краски. Решение Игоря Эммануиловича было отчаянным по смелости. Он насухо стер положенные Репиным масляные краски и заправил, как выражаются специалисты, потерянные места акварелью, покрыв ее затем лаком. Отсутствовавший по контуру нос царевича удалось восстановить благодаря очень хорошим фотографиям.

Через несколько месяцев И. Е. Репин оказался в галерее, долго стоял перед картиной, но так и не понял, произошло ли с ней что-нибудь или нет. Его взрыв совести, его суд и приговор продолжали жить с той же пламенной убедительностью, как и в середине далеких восьмидесятых годов, возвращаясь к словам Игоря Грабаря, «страшная современная быль о безвинно пролитой крови…»

Великое полотно Репина в разные исторические времена — и в пору его создания, и в долгие последующие десятилетия, и сегодня потрясает не только вырывающимся из него ужасом и звериным страхом всевластного убийцы и покорным безмолвием несчастной жертвы. Оно набатом взывает к историческому пробуждению: нет ничего для людей страшнее и опаснее безграничной власти над ними, и ничто так не питает такого рода власть, как покорность ей. Чрезмерности русского характера — это усыпляющая наш разум выдумка. Необузданность всегда и везде порождает безумие, безумие — преступления, преступления — паралич совести. И не только у властелинов — у всякого человека, независимо от национальности или исторической эпохи. «Кто может жить без царства, тот великим владеет царством», — сказано почти два тысячелетия назад. Сегодня в нашей стране эта истина становится тем очевиднее, чем больше людей убеждается в бренности всякой власти и всякого честолюбия. Вот только бы научиться всем нам раскаиваться лишь однажды в жизни — никому не дано принимать яд дважды.

Археолог начинал поиск. Впрочем, не совсем так. Археолога еще не было — был чиновник особых поручений. Не было и привычной обстановки раскопок — курганов, развалин, черепков. Просто монастырский сад, старый, дремуче заросший травой, гудевший сотнями пыльных пчел. Месяцы, проведенные над забытыми актами, позволяли предположить, что где-то здесь, в стенах Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря, скрылась гробница человека, каждому знакомого и всеми забытого, — князя Дмитрия Михайловича Пожарского.

Символ и человек… Памятник Минину и Пожарскому, созданный на народные средства, уже полвека стоял на Красной площади, стал частью Москвы, но никто не знал, где и когда умер полководец, никто не поинтересовался местом его погребения. Символ жил в народной памяти, не тускнея, приобретая для каждого поколения все новый смысл — разве мало, что простое перечисление имен дарителей на московский памятник заняло целый специально напечатанный том! Зато следы живого человека исчезли быстро, непостижимо быстро.

Говорили разное. Одни — что похоронен Пожарский в Троице-Сергиевой лавре, другие — в Соловецком монастыре (не потому ли, что были это наиболее почитаемые, достойные прославленного человека места?), вспомнили и нижегородское сельцо, где он родился. Но чиновник особых поручений, будущий известный ученый А. С. Уваров думал иначе.

Портрет М. В. Скопина-Шуйского.

Около Суздаля лежали родные семье Пожарских места, здесь в Спасо-Евфимиевом монастыре были похоронены родители полководца, и, направляясь с нижегородским ополчением в Москву, он не пожалел нескольких дней, чтобы перед решающими сражениями проститься, по народному обычаю, у родных могил. В Евфимиев монастырь Пожарский делал постоянные вклады. Обо всем этом свидетельствовали документы. Предположение, что именно здесь находилась могила и самого князя, выглядело более чем правдоподобно. Вот только проверить его было нелегко: на монастырском кладбище могил семьи не существовало — вообще никаких.

Правда, ответ на эту загадку удалось найти. Как утверждали те же монастырские документы, один из местных архимандритов в приступе строительной лихорадки распорядился разобрать «палатку»-склеп Пожарских «на выстилку рундуков (отмостки) и в другие монастырские здания». Распоряжение с завидной поспешностью было выполнено, и воспоминание о месте, которое занимала «палатка», стерлось и у монахов, и у старожилов. Предстояло искать заново.

Перспектива подобных поисков не увлекла ни правительство, ни одно из официальных учреждений. Уварову вообще чудом удалось получить разрешение на вырубку части сада и ведение раскопок. Как и на какие средства — это уже было его личным делом. И вот из-под путаницы яблоневых корней, в крошеве кирпичей и земли встали 23 гробницы семьи Пожарских. Однако большинство из них были безымянными, и имя полководца не фигурировало среди названных. Оставался единственный выход — вскрытие погребений.