Нарсисо продолжал вещать как заведенный. С йохимбе он перекинулся на японскую рыбу фугу, живой афродизиак, употребление которого, помимо невиданной половой мощи, чревато смертельным отравлением — он каждый год уносит сотни похотливых японцев, — и рассказал о том, какой кошмар ему довелось пережить одной фантастической ночью в Киото, когда он в окружении завернутых в кимоно гейш ждал то ли лютой смерти, то ли невиданных наслаждений (выпал второй вариант, но от переживаний наслаждения показались какими-то смазанными). Ильзе, стройная блондинка, бывшая стюардесса «Люфтганзы», валькирия с капелькой креольской крови, воспринимала рассказ о прежних похождениях мужа с редким самообладанием. Это она (сговорившись с мужем?) после обильного десерта предложила продолжить вечер в их особняке в Ла-Планисье. Дон Ригоберто, зараженный энтузиазмом Лукреции, воскликнул: «Отличная идея!» — и не заподозрил подвоха.

Через полчаса компания расположилась на мягких диванах в кошмарной гостиной Ильзе и Нарсисо, являвшей собой смесь перуанской неуемности и прусской любви к порядку; потягивая виски в окружении равнодушных чучел со стеклянными глазами, они слушали Нэта Кинга Коула и Фрэнка Синатру и любовались видом из окна, где в ухоженном саду поблескивала под фонарем вода в выложенном изразцами бассейне. Нарсисо сыпал сведениями об афродизиаках с таким проворством, с каким Великий Рикарди — дон Ригоберто мечтательно вздохнул, вспомнив цирк своего детства, — доставал из цилиндра разноцветные платки, мешая общеизвестные истины с экзотическими небылицами. Он заявил, что на юге Италии каждый мужчина на протяжении всей жизни постоянно употребляет в пищу базилик, ибо эта ароматная травка влияет не только на вкус спагетти, но и на размер пениса, и что в Индии на рынке можно купить особую мазь — ее принято дарить друзьям на пятидесятилетие — на основе чеснока и обезьяньей желчи, после втирания которой в причинное место эрекции следуют одна за другой, с интенсивностью аллергических приступов. Затем последовало изнурительно долгое описание достоинств сельдерея, корейского женьшеня, имбиря, лакрицы, меда, устриц, трюфелей и икры, так что после трехчасовой лекции дон Ригоберто нисколько не сомневался, что все имеющиеся на земле продукты существуют лишь для того, чтобы питать сексуальную энергию на радость всему человечеству (и в первую очередь ему самому).

Улучив момент, Нарсисо взял брата за локоть и отвел в сторону, якобы для того, чтобы продемонстрировать коллекцию тростей (что еще, кроме чучел животных, могла коллекционировать эта похотливая тварь, как не трость — древнейший фаллический символ?). Писко, вино и коньяк сделали свое дело. Дон Ригоберто не вошел, а ввалился в кабинет Нарсисо, где на полках дожидались своего часа тома Британики, «Перуанских обычаев» Риккардо Пальмы, «Истории цивилизации» супругов Дюран и романы Стивена Кинга в мягких обложках. Понизив голос до заговорщического шепота, Нарсисо поинтересовался, помнит ли его брат разные штуки, которые они проделывали с девчонками в зале кинотеатра «Леуро». Какие еще штуки? Ну как же, обмен! Их приятель, начинающий адвокат, называл это ложной идентификацией. Берем двух очень похожих людей, одинаково одеваем и причесываем и пытаемся выдать одного за другого. Пока идет фильм, можно вдоволь нацеловаться — тогда говорили: наоблизываться — с чужой подружкой.

— Да, брат, было времечко, — улыбнулся размякший от воспоминаний дон Ригоберто.

— Тебе всегда казалось, что они ни о чем не догадываются, — заметил Нарсисо. — Я так и не смог убедить тебя, что девчонкам просто нравилась наша игра.

— Ни о чем они не догадывались, — настаивал дон Ригоберто. — Иначе ни за что не согласились бы. Не такие нравы были в те времена. Лусерито и Чинчилья? Такие все из себя чопорные, набожные. Никогда в жизни! Да они бы сразу родителям наябедничали.

— Ты слишком высокого мнения о женской нравственности, — усмехнулся Нарсисо.

— Это тебе так кажется. Просто я не такой, как ты, — более осмотрительный. Но можешь мне поверить, каждое мгновение моей жизни, не обремененное мыслями о хлебе насущном, посвящено наслаждению.

(Тетрадь, словно по волшебству, открылась на умиротворяющей цитате из Борхеса: «Каждая вещь обязана служить счастью; вещи, не служащие счастью, бесполезны или попросту вредны». Дон Ригоберто снабдил цитату мачистским комментарием: «А если вместо «вещи» поставить «женщины», что тогда?»)

— Мы живем один раз, брат. Второго шанса может не быть.

— После этих matinees[60]мы отправлялись в Уатику к француженкам, — вспоминал дон Ригоберто. — Добрые старые целомудренные времена, когда о СПИДе и слыхом не слыхивали.

— Те времена не ушли. Они продолжаются, — заявил Нарсисо. — Мы с тобой живы и умирать не собираемся. Уж это точно.

Глаза Нарсисо сверкали, голос звенел. Ригоберто догадался, что его брат готовился к этому разговору заранее; вечер воспоминаний юности был частью какого-то хитроумного плана.

— Может, расскажешь, что ты задумал? — полюбопытствовал дон Ригоберто.

— Ты и сам прекрасно знаешь, братишка, — с дьявольской усмешкой прошептал Нарсисо, наклонившись к оттопыренному уху своего близнеца. — Я предлагаю поменяться. Еще раз. Прямо здесь и сейчас. Тебе ведь нравится Ильзе? Мне, например, Лукреция очень нравится. Все будет как тогда, с Лусерито и Чинчильей. Разве у нас с тобой есть повод ревновать друг к другу? Давай ненадолго вернем молодость, брат!

Истерзанное одиночеством сердце дона Ригоберто забилось сильнее. От удивления, волнения, злости или возбуждения? Ему хотелось убить Нарсисо, — так же сильно, как в ту ночь.

— Позволь заметить, что с тех пор мы оба постарели, сильно изменились, и собственные жены нас точно не спутают.

— А нам и не надо, чтобы спутали, — хладнокровно заявил Нарсисо. — Они современные женщины и в оправданиях не нуждаются. Не трусь, я все беру на себя.

Дон Ригоберто молчал. «Ну уж, в эти игры я в мои годы играть не стану», — решил он. Опьянение почти рассеялось. Черт побери! Нарсисо ловко все рассчитал. Он уже тащил Ригоберто обратно в звериную гостиную, где Ильзе и Лукреция с энтузиазмом ученых, наблюдавших редкое явление природы, обсуждали общую знакомую, у которой после неудачного лифтинга на веки вечные (по крайней мере, до очередной операции) перестали закрываться глаза. Нарсисо бесцеремонно прервал их беседу, объявив, что пришло время припасенной для особых случаев бутылки «Дом Периньона».

Пробка с шумом вылетела из бутылки, и родственники весело подняли бокалы с золотистым шампанским. Глотая терпкую жидкость, дон Ригоберто пытался припомнить, занес ли его братец, эксперт и контрабандист, шампанское в свой бесконечный список афродизиаков. Ильзе и Лукреция приняли предложение Нарсисо с неожиданным энтузиазмом, а сам Ригоберто — отказаться он, разумеется, не посмел — смирился и стал смотреть на происходящее как на невинную забаву, о которой не обязательно докладывать на исповеди. В сизых клубах дыма — это Нарсисо курил? — он едва различал злобный оскал набитого соломой ягуара и длинные белые ноги свояченицы, растянувшейся на ковре в окружении мертвых хищников. От возбуждения сосало под ложечкой. Круглые колени Ильзе были обтянуты шелковыми чулками, которые французы называют polies,[61]короткая бежевая юбка едва прикрывала соблазнительные бедра. Дона Ригоберто охватило желание. «А почему бы и нет?» — подумал он, удивляясь сам себе. Нарсисо уже потащил Лукрецию танцевать, и они лениво двигались в такт музыке на тесном пятачке между огромным медведем и оленем с раскидистыми рогами. Ревность не отпускала, не затихала, но и в ней была какая-то мучительная сладость. Дон Ригоберто, отбросив колебания, наклонился к Ильзе, взял у нее бокал и предложил: