быть боялся слез и сочувствия. Надежда поняла это так ясно и отчетливо, будто прочитала его мысли.

— Вот таким ладным мужчиной я тебя и представляла, — сказала она, и Станислав сразу же повеселел, расчесал пятерней русый чуб.

— А я о вас слышал только хорошее.

И обоим показалось, что они знают друг друга уже давно. Разговаривали обо всем и ни о чем. Станислав показывал свою резьбу по дереву: шкатулки, разных смешных зверюшек, гордых беркутов, жаловался на неподходящий материал, вспоминал своего отца, мастера-краснодеревщика.

А потом была и сопилка, та самая, с которой Станислав не расставался и на фронте. И Стефка подпевала охрипшим от счастья голосом:

Синие горы

Над Черемошем...

Андрей Иванович обещал весною открыть мастерскую, — сказал Станислав. — Вот и начну мастерить мебель. А это так, забава. Кому мои поделки нужны сейчас?

— Это ты зря! Напраслину возводишь...

Станислав махнул рукой, удлиненное лицо его посерело, стало будто вырезанным из дерева.

— Мне бы не пустышки мастерить, а снаряды, бомбы, пули. Чтобы падали они фрицам на головы каждый день, каждую ночь. Чтобы им самим костылять всю жизнь безногими. Слышите?! Железным поленом бы вам по ногам, проклятые, чтобы по чужим дорогам не шастали...

Он не кричал, наоборот, снизил голос почти до шепота, но тем страшнее были его слова, такая в них открылась бездна ненависти.

И Надежда вспомнила вдруг опустевшее село под Курском, и ей снова, как тогда, стало страшно. Горе порождало ненависть, ненависть звала к мести. Где же мера? Да и можно ли измерить людское горе? Есть ли хоть одна семья, которой не коснулось оно своим черным крылом, не оставило раны на всю жизнь?..

2

На рассвете Симон поднял Щербака по тревоге. В ответ на его расспросы он лишь пожимал плечами и загадочно моргал подслеповатыми глазами сквозь толстые стекла очков.

— Приказ Жозефа!

Симон шепнул пароль и исчез.

Щербак плеснул в лицо пригоршню холодной воды и с сожалением вспомнил, что забыл передать привет Эжени. В последний раз он видел ее, когда доставил из Серена коляску. Несмотря на слабость после тяжелых родов, маленькая Эжени светилась счастьем. Близнецов нельзя было отличить друг от друга, и только материнский глаз делал это безошибочно. Щербаку приятно было узнать, что старшего назвали Антуаном. Собственно, старшим он был формально, всего на каких-то пятнадцать минут, и это обстоятельство имело бы значение разве что по закону английского майората.

...Урт бурлил. От застланной рыжим мхом каменистой земли поднимался пар.

Тропинка взбиралась в горы с террасы на террасу крутыми виражами, пока не нырнула в овраг, утыканный прутьями дикой лещины.

Овраг постепенно мелел и вскоре сошел на нет. Перед Антоном открылось бугристое плато в зеленых соснах.

Когда Щербак появился на базе, солнце сияло уже в полнеба.

Заброшенная лесопилка разместилась на поляне в глубине леса, ее оборудование еще перед войной вывез обанкротившийся владелец, а приземистое, замшелое здание будто вросло в землю, вцепилось в нее всеми опорами и, казалось, готово было прорасти зеленью, чтобы окончательно слиться с окружающей природою.

Дюрер давно приметил это строение. Вдали от человеческих троп, рядом с пресным озером, за которым начиналось непросыхающее болото, — лучшего места для базы не сыщешь.

— Стой! Не шевелиться! Пароль?

— Сталинград...

— Льеж. Проходи.

Как Антон ни приглядывался к кустам поблизости, он не заметил ни одной подозрительно шевельнувшейся веточки.

У дверей лесопилки стоял Кардашов. Собственно, это были не двери, а просторные ворота из дубовых бревен, похожие на старинные крепостные створы.

— Салют, Николай! Не меня ли высматриваешь?

— Ты же знаешь, я не выношу табачного дыма, а там будто очумели от этого зелья.

В заставленном верстаками помещении было натоплено с ночи и душно. Гладкие бока круглой, обитой жестью печи до сих пор отдавали жаром.

— Ого, да тут целый вагон некурящих! — весело сказал Щербак. — Привет, лоботрясы! Дымовую завесу пускаете?

— Айда к нам, — прогудел Довбыш. — Есть такой анекдот. Встретились матрос и поп. У попа, значит, ладан, а у матроса трубка с махрою. Поп и говорит...

— Обстриги своему анекдоту бороду, — засмеялся Антон. — Ты его уже трижды рассказывал. И Андрей здесь? Привет! Как живется-можется?

Савдунин не спеша раздавил самокрутку о подошву сапога.

— Учу вот братву потихоньку. — Он вздохнул, веснушки, словно божьи коровки, поползли к переносице. — Одна голая теория! А им бы практики, хоть немного. Парни понятливые.

«Понятливые» сидели на верстаках, смеялись, дымили самокрутками. Это были беглецы из аннских шахт, подпольный центр в Льеже прятал их в Угре, пока Кардашов под видом батраков, подыскивающих работу на горных фермах, не привез их в партизанский край.

— У нас, Антон, теперь налицо почти все роды войск, — загудел снова Егор. — Ваня Шульга, можно сказать, артиллерист, таскал на плечах железные трубы. У Чулакина рука так и тянется к чему-нибудь подлиннее да поострее, сразу видно кавалерию. Мишустин — санитар, одним словом, медицина. Олекса — матушка-пехота. В общем, армия, товарищ лейтенант, целая армия!.. А Андрюха норовит всех в саперную команду... Не по мне его профессия...

— Чулакина мы посадим на брабансона, — подмигнул Антон. — А вот с коробкой для тебя, моряк, будет потруднее. Морем здесь и не пахнет.

Пришел Дюрер, с ним пятеро бельгийцев.

— Комиссара выкурили?

Трудно было понять, шутит он или же укоряет собравшихся.

— Пять минут на знакомство.

...Четырнадцать человек стояли под затененными сводами лесопилки, четырнадцать пестро одетых мужчин. И еще двое перед ними — командир Жозеф Дюрер и комиссар Николай Кардашов. В разбитые стекла вместе с солнечным светом проникал и холодный горный воздух. Мхом пахли влажные доски.

— Ами![21] — голос у Дюрера густой, с каким-то клекотом. — Вы знаете о капитуляции Паулюса под Сталинградом. Советские войска наступают по всему фронту. Через наших людей в «Арме Секрет» товарищи из ЦК узнали: в последнее время Лондон усилил интерес к укреплениям Атлантического вала. Значит, мы должны быть готовыми к усиленному развертыванию действий в Бельгии.

Жозеф прошелся