Элли пригласила ее на обед («Я угощаю»), а приглашение от Элли имело силу официального вызова. Кейт знала, что протестовать было бесполезно, что ни одна причина отказа, будь то срочная работа, отсутствие времени или другие договоренности, не считалась уважительной. Приглашение Элли просто не обсуждалось. Поэтому Кейт покорно ответила, что будет очень рада, и, чтобы записать место и время встречи, стала судорожно перебирать бумажный развал возле телефона в тщетных поисках ручки. «„Ла Кантина", — попугаем повторила она за Элли, надеясь запомнить инструкции по памяти и мысленно проклиная Наоми за исчезновение ручки. — Набережная Батлерс. Завтра в час дня. Все поняла. Нет-нет, я доберусь сама. До встречи».

Насколько спокойнее она чувствовала бы себя, если бы записала адрес и время в ежедневник, если бы могла сейчас достать из сумочки письменное доказательство того, что она все запомнила правильно. А так, не имея возможности развеять сомнения, Кейт начала опасаться, что вчерашний звонок Элли существовал только в ее воображении. С самого утра в душе Кейт царило странное смятение: сны казались реальными, а реальность скрывалась под патиной призрачности.

Она обхватила правой рукой запястье левой, где были часы, и плотно сжала пальцы. «Сиди ровно, — сказал она себе. — Успокойся. Держи себя в руках. Вероятно, Элли просто задерживается. Начни считать до ста, только не очень быстро, и не успеешь ты закончить, как она уже будет здесь».

Кейт специально немного опоздала, не желая приходить первой. Свой «фиат» она оставила в дальнем конце изрытой колеями автостоянки, где сквозь трещины в асфальте упрямо пробивались брызги желтого одуванчики. Она постояла на берегу у парапета, глядя прищуренными глазами на искрящуюся солнечными зайчиками воду.

Потом, в компании с радостно возбужденной, лохматой, удивительно бесформенной собакой, принюхивающейся к бризу, она проследила за тем, как мимо беззвучно проскользнула ржавая баржа. Кейт подождала, пока пройдут эти пять, шесть, семь простительных минут опоздания. И только потом, репетируя про себя извинения (дорожные работы, пробки, объезд), она быстро дошла до ресторана, толкнула стеклянную дверь и очутилась в прохладном, светлом помещении, наполненном журналистами и корреспондентами (людьми вроде Элли Шарп), которые говорили без умолку, но при этом успевали и как следует угоститься макаронами болонез и белым вином.

Но Элли там не было.

Кейт позволила отвести себя к столику, заказала минеральной воды, приняла блюдо с булочками ciabatta, которые теперь бессознательно уничтожала.

В ответ на расспросы заботливого официанта она выдавила слабую улыбку, при этом от стараний казаться спокойной ее лицо буквально скрипело. Она объяснила, что ее подруга должна была вот-вот подойти. Уже полчаса она сидела в одиночестве, читая и перечитывая меню, так и не поняв, что именно там было написано.

А Элли все не было.

«Ничего страшного, — строго говорила себе Кейт. — В свой последний день ты оглянешься на прожитое, на все эти мелкие глупости, которые сейчас тебя так унижают и ужасают, и поймешь наконец, что это совершенные пустяки».

Но на самом деле Кейт в это не верила. Ведь она была дочерью Пэм Перкинс, которая и уходя из жизни переживала о том, что она сказала или не сказала, корила себя за малейшие промахи и упущения, за ту или иную оговорку, за недостаток терпимости или такта, беспокоилась о том, что, должно быть, думали о ней окружающие.

«С твоей стороны чудовищно самонадеянно предполагать, — продолжала увещевать себя Кейт, — что хоть кому-то из присутствующих не наплевать на то, что ты сидишь одна. И конечно, никто и не думает смотреть на тебя».

И тут ее взгляд скользнул в сторону соседнего столика, за которым сидели две женщины и смотрели прямо на нее с очевидным и недоброжелательным интересом (Кейт решила, что они только что обменялись каким-нибудь насмешливым замечанием: наверняка они сочли ее неудачницей).

Вспыхнув от смущения, Кейт уронила голову и стала изучать свои руки, лежащие на коленях, особое внимание уделив неровным, грязноватым ногтям, после чего постаралась сжать кулаки так, чтобы ногтей не было видно.

Печально Кейт посмотрела в окно — через Темзу, где виднелись часы вокзала на Фенчерч-стрит. Часы не скрыли от нее горькой правды: было уже без пяти два.

Так, все, хватит! Она уходит. Сейчас она подзовет официанта, попросит счет, расплатится за булочки и воду и выйдет с гордо поднятой головой.

Конечно, самым разумным было бы плюнуть на Элли, остаться на месте и с довольным видом пообедать. Если бы в Кейт была хоть капля здравого смысла, она заказала бы сейчас тарелку ризотто. Ну а если бы она смогла проявить твердость характера, то выбрала бы что-нибудь из карты вин. Но мысль о еде в одиночестве подавляла. Кейт никогда не находила это приятным или удобным; напротив, она чувствовала себя брошенной, одинокой, как ребенок без друзей, и механически двигала челюстями, пережевывая пищу.

Она уже прикидывала про себя, что, когда Алекс переедет, ей придется привыкать к этому. Ей придется научиться готовить нормальную еду для себя одной и съедать ее сидя за столом, с ножом и вилкой, по всем правилам. Но, по крайней мере, у себя в доме она не будет предметом сожаления и насмешек.

А разрешат ли ей работники ресторана уйти, если толком она ничего не заказала? Вдруг из-за одного ее присутствия, из-за того, что она занимала столик в течение часа, на нее налагалось обязательство непременно здесь пообедать? Или, в лучшем случае, заплатить за обед? За два обеда?

И вообще, что они подумают, если она сейчас уйдет, не поев? Ах, вот если бы она упала в обморок, тогда бы ее просто вынесли на носилках и не задавали бы никаких вопросов. В ресторане было достаточно жарко, и Кейт была достаточно голодна для того, чтобы действительно упасть в обморок. Но за всю ее жизнь она только раз была близка к потере сознания — когда ей, совсем еще ребенку, в больнице накладывали шесть швов. Медсестра дала ей тогда апельсинового сока и в присутствии матери, неловко стоящей рядом, бесцеремонно заявила, что во всем было виновато нервное напряжение Кейт. И маленькой Кейт стало страшно стыдно за себя. Испытать такое еще раз она не хотела.

Кейт уже начала судорожно оглядываться в поисках «своего» официанта, чтобы умолять его выслушать ее проблему, и вдруг — она даже не сразу поверила своим глазам — она увидела, что к ней приближается Элейн Шарп.

Элли, как всегда, несла себя с тем же высокомерием, ожидая тех же почестей, что и королева. Правда, оделась она совсем не по-королевски: на ней был современный и весьма двусмысленный наряд.

— Ой, прости, прости, — беззаботно извинилась Элли без намека на раскаяние. — Пробки на дорогах просто ужасные. Ты уже поела?

— Нет… — ответила Кейт, приподнимаясь и перегибаясь через стол, чтобы поудобнее подставить лицо для поцелуя. — Я не…

Облегчение затопило ее. Она могла бы броситься на грудь Элли и зарыдать. Никогда она так не радовалась при виде подруги, никогда не испытывала к ней такой благодарности. «Видите, — сияла она улыбкой во все стороны, — я реабилитирована. Видите, меня не бросили, — говорило всем ее радостное лицо. — Вот моя подруга, она будет со мной обедать. Вы не верили, а Элли — вот она». Но две женщины за соседним столиком были поглощены беседой. Никто не заметил ее триумфа.