— Клянусь.

— Ни капельки роскоши?

— Ни капельки.

— Значит, сухой закон?

— Похоже на то.

— Но ты ведь знаешь, что говорят о любви средь нищих стен? И о черством хлебе? — Он запрокинул голову, и она нарисовала ему пальцем залихватские усы, а потом улыбку — его широкую, мальчишескую ухмылку. Он всегда шутил. Раньше Наоми недоумевала, зачем вообще существовали шутки, но теперь она, кажется, начинала понимать.

— Нет, не знаю. Скажи, что говорят?

— Говорят, что она, «прости, Амур! — есть пепел, прах и тлен»[16].

— Правда?

— Так говорят мужчинам. — Его глаза-хамелеоны, полные чувства, заглянули в ее глаза, сначала шутливо, потом с опасной проницательностью, отчего она заерзала и принялась играть с кончиками волос. — Мне скоро уже надо будет уходить, — сказал Алекс, сцепил за ней руки и прижал ее к себе. Потом он пристально посмотрел в вырез шелкового одеяния Наоми, приложил ухо к ее груди и с серьезным лицом прислушался к ее сердцебиению. Его тонкие темные волосы, так волнующие Кейт, теперь взволновали и Наоми, но совсем по-другому.

Алекс намеревался поиграть в доктора: поставить шутливый диагноз в том смысле, что Наоми будет жить. Но вдруг его сковало ужасом оттого, что он действительно может потерять ее, что в какой-то момент ее слабое сердце может остановиться. И это так поразило его, что он чуть не задохнулся и несколько секунд не мог произнести ни слова.

Во время этой паузы миссис Бисли из Бангея, постоянная слушательница «Радио-4», непоколебимая монархистка, преданная почитательница принцессы Дианы, с большим чувством выступила в защиту права королевской семьи на частную жизнь.

— Ты меня любишь? — спросил Алекс, когда к нему наконец вернулся голос.

— Угу.

— Что значит «угу»?

— То и значит.

Он развел в стороны полы ее халата, и вместе с Наоми они серьезно изучили ее плоский живот, треугольник лобковых волос, безукоризненность ее бледной кожи. Алекс решил, что в целом свете нет никого красивее Наоми.

— Давай поедем куда-нибудь, — сказал он. — Вдвоем.

— Поедем?..

— В отпуск.

— А-а.

— А?

— А — понятно, в отпуск.

Но куда они могли поехать и каким образом? Наоми привыкла к шикарным отелям, которые с отчаянным упорством пародировали свое собственное славное прошлое. Она привыкла к швейцарам в ливреях, к барам с пальмами в горшках и с музыкантом у пианино, к просторным номерам, пахнущим Дамаском, кружевами и недавними стараниями пылесоса, к круглосуточному обслуживанию и к бокалам сухого мартини, которые доставлялись коридорными с медными пуговицами.

Наоми не имела никакого другого опыта, и в ее ограниченном воображении мир Алекса рисовался ей совсем иным: ей представлялись некие меблированные комнаты с оранжевым ковролином, брюзгливая хозяйка, категоричные объявления, запрещающие постояльцам мусорить и приносить в номер еду.

— Можно снять шале. Во Франции. Это что-то вроде коттеджа. С самообслуживанием. Мы с Кейт снимали такое шале на Троицу.

— Да?

— Кажется, она посылала тебе открытку. Там еще были нарисованы птицы с перепончатыми лапами. Или девушка в национальном костюме и платочке. Ну, так как? Поедем или нет?

— Я бы с удовольствием съездила, — сказала она, и волна облегчения смыла образы убогих «Морских Видов» и «Синих Горизонтов», резких и важных хозяек пансионов. Помолчав, Наоми попросила: — Повтори еще раз. То, что ты говорил о любви и нищих стенах.

— О любви и черством хлебе?

— Да.

— Я сказал, что она — только не принимай все это слишком близко к сердцу — есть пепел, прах и тлен.

— А к шале это относится?

— Надеюсь, что нет.

— Я тоже на это надеюсь.

— Хотя если взглянуть на оборотную сторону медали…

— Да?

— «Подчас любовь — и в золото одета — мучительней поста анахорета»[17].

Закусив нижнюю губу, она задумалась над этой фразой; ей вспомнилось, как томилась она, окруженная золотом.

— А кто это сказал?

— Поэт Китс.

— Думаю, в чем-то он был прав.

— Согласен. Эй, послушай-ка, мне давно уже пора бежать.

— А может, останешься? — протянула она, но как-то сонно, не настойчиво, потому что на самом деле ей хотелось, чтобы он ушел. Она была утомлена и встревожена. Ей хотелось побыть одной, прислушаться к себе, внимательно исследовать свое душевное здоровье, как это принято у ипохондриков.

Он ушел, а она осталась сидеть, не чувствуя времени. Потом она испарилась из кухни и конденсировалась вновь уже на диване, где принялась следить за тем, как Пушкин и Петал сошлись в смертельной схватке с мячиком из бумаги. Ее поразила способность кошек оживлять бездушный предмет, способность так убедительно давать вещи жизнь.

Конечно, кое-какие расчеты напрашивались сами собой, а именно — одно элементарное арифметическое действие, не связанное с оценкой доходов Алекса или их жалких совместных возможностей. Однако придется кому-то другому произвести это действие: подсчитать разницу между ее возрастом и его молодостью. (Можно было не сомневаться, что Элейн Шарп, например, не преминет отметить — с самым заботливым видом, разумеется, — что Наоми годится Алексу в матери.) Потому что ни Наоми, ни Алексу в их опьянении эта математика не приходила в голову; в их представлении они идеально подходили друг другу.

Поглощенная бесплодным самоанализом, Наоми подхватила «Глоуб» и невидящим взглядом уставилась на заголовки. Но потом она сосредоточилась, перевернула несколько страниц и занялась разгадыванием кроссворда, вписывая первые пришедшие на ум ответы.

Три по горизонтали: «Город в Йоркшире». Восемь букв. Третья буква с конца «л». Наоми беспечно вписала «Векфильд». Но, похоже, это слово не подходило, потому что пять по вертикали («Рядовой военнослужащий») однозначно должно было быть «Солдат».

— Мне нужна «с», — сказал Наоми вслух, но негромко. Потом она откинулась на спину, сдаваясь, закрыла глаза, вспомнила Алекса — такого живого, полного сил, такого бесконечно желанного, и произнесла, опять тихо: — Мне нужен секс.

Она перепутала день. Или время. Или место. Она не знала что именно, но что-то, безусловно, она перепутала. Несчастная Кейт сидела в ресторане, терзая булочку, отрывая от нее мелкие кусочки, и боролась с желанием повернуться, еще раз посмотреть в направлении двери или еще раз посмотреть на часы.