Небывалая сдержанность епископа объяснялась двумя обстоятельствами. Первое – это то, что он еще не утерял надежды вразумить рязанца, тем более что намеки были сделаны более чем понятные. Второе же – что вечером ему надлежало быть на совете у боярина Еремея Глебовича, а до этого многое необходимо было как следует обдумать и взвесить.

Уже на следующий день боярин, говоря с Константином, только разводил руками, оправдываясь и утверждая, что он сделал все возможное и невозможное.

– Я ему толкую, что все равно нам не выстоять, а он все одно – пока, мол, грамотки мои не подпишет, я град Владимир на сдачу не благословлю. Ныне же сам обедню отслужил и на проповеди так гневно перед людом говорил о князьях неких, кои даже для святой церкви куны жалеют, что всех аж дрожь прошибла, – сокрушенно продолжал боярин.

С тоской глядя на бледнеющее от гнева лицо Константина, Еремею Глебовичу подумалось, что теперь-то уж точно поруба ему самому на старости лет не миновать.

Впрочем, он-то ладно. Старый совсем. А вот того, как рязанец град Владимир на копье брать станет, ему бы видеть не хотелось.

«И ведь как поначалу все ладно было… Нет же, дернул же черт князя заупрямиться, – досадовал Еремей Глебович. – А может, и правда черт? – мелькнуло вдруг в голове. – Речь-то ведь о монастырских угодьях идет, а не о боярских», – и он уставился на Константина уже с некоторым подозрением.

– Не бойся, боярин, – вдруг невесело усмехнулся тот. – Попробуем мы потерпеть малость. Вот только жаль, что припасов надолго не хватит. От силы дней на пять, не больше, – и после прозрачного намека осведомился: – А что люд простой говорит?

Еремей Глебович хмыкнул неопределенно и туманно заметил:

– Владыка сказал: кто врата князю Константину без моего благословления откроет – прокляну и его, и потомство, и весь род до седьмого колена.

– Вот что жадность с человеком делает, – сокрушенно заметил князь.

– Точно, – печально кивнул головой боярин, но потом, спохватившись, перекрестился, мысленно обругав себя на все лады за то, что вздумал согласиться с порицанием служителя божьего, и робко заметил: – Ну а мне-то как быть? Он ведь непременно вопрошать станет – о чем речь шла.

– Скажи, что князь опечалился сильно и теперь думу думать будет, – Константин задумчиво поскреб в затылке и добавил: – Три дня. На четвертый за ответом подъезжай.

И вновь рязанец поступил честно. На четвертый день он со вздохом сказал Еремею Глебовичу, что пропитание у воев совсем почти кончилось, а так как деревни близлежащие зорить он не намерен, то пусть завтра владимирцы ворота откроют и, как водится, встретят своего нового князя хлебом-солью. Впереди же всех епископ Симон должен идти, дабы благословить и в град пригласить.

«Стало быть, все уже знает, – подумал боярин. – Вон как уверенно он все говорит. Не иначе донес кто-то о том, что старшины всем миром порешили».

Он вспомнил суровую отповедь коваля Бучило, который возглавлял посланцев и напрямую заявил Еремею Глебовичу:

– Ты как хошь себе, боярин, а князь Константин нам люб, и мы людишек своих мастеровых, которых тебе в помощь дали, со стен сей же час снимаем.

– А епископ?.. – заикнулся было боярин.

– Ежели бы не владыка Симон, то мы их и вовсе в тот же день сняли, – пояснил Бучило. – Ну, ты сам посуди, боярин. Князь нам почет оказывает, уважение, почти за каждого ответил из сынов наших – кто, как да что. Вот как на духу скажи, смог бы, к примеру, тот же Юрий Всеволодович мне сразу сказать, живы мои сыны али нет? – и сам ответил: – Да никогда! Что им смерд какой-то. Про князя Ярослава я и вовсе молчу. А чужак рязанец вмиг ответ дал, хотя сыны мои не за него, а супротив дрались. Это как понимать надобно? – и сам ответил: – А так и понимай, боярин, что прав он везде и во всем. С большим понятием ко всему подходит, как оно и должно быть.

– Константиновичей меньших с Юрьевичами опять-таки не обидел – целое княжество им уделил. А мог бы ничего не давать. Ведь мог? Мог. Получается, что и перед ними у нас совесть чиста. Откуп с города раз в десять поболе мог взять, а он опять-таки с пониманием, – это уже старшина купцов слово взял.

– И пошутить могет. Да чтоб не обидно было и в самую точку, – быстро добавил кожемяка. – Я на белом свете давно гостюю, ведаю, что коли человек так шутковать умеет, то злобы у него на душе нет и зависть черная там не живет. Стало быть, и дело иметь с ним завсегда можно.

– У него на Рязани вместо стен доселе одни головешки. Кто расстарался? Князья наши. Пусть не Юрий, а Ярослав, но в таком деле особливо не разбираются. Всем попадает – и правым, и виноватым. А он сердце сдержал – людишек, ни в чем не повинных, зорить не стал. Это как? А ведь мы ему даже не свои еще – чужие. А он опять-таки по-доброму с нами, будто уже приял к себе. – И глава древоделов подытожил: – А раз он к нам с лаской, то тут в отказ вовсе грешно идти. И супротив своего князя град мы боронить не станем. А владыка пускай себе лютует.

Утром же стали постепенно куда-то расползаться и городские стражники. Ныне их осталось всего ничего – трех десятков не набрать, да и те потихоньку продолжали разбредаться. Одного было ухватил боярин за шиворот, а тот вытаращил глаза и спросил:

– А от кого град-то боронить? Князь нашенский у ворот стоит, а больше никого и нет рядом.

От таких слов боярин даже дар речи потерял, а когда тот к нему вернулся – наглеца уже и след простыл. И вопрос свой насчет грамоток задал он теперь как-то так, нехотя, больше из приличия, чтобы отрицательный ответ из уст самого князя прозвучал.

Каково же было удивление Еремея Глебовича, когда Константин заверил его, что обе грамотки он непременно, сразу же после торжественной обедни самолично с поклоном глубоким вручит владыке Симону.

Почему не сейчас? Да потому, что ему тоже честь княжескую соблюсти надо. Что его дружина скажет, когда узнает, что он на попятную пошел? Пусть перед служителем божьим, причем не просто перед священником или диаконом, а целым епископом, но ведь пошел и от княжеского слова своего отказался. А так вроде бы все добровольно будет, по обоюдному согласию, и ему, князю, в упрек эти грамотки уже никто не поставит.

Обрадованный боярин в тот же день передал епископу все это почти дословно. В ответ воодушевленный Симон заявил, что всю организацию встречи он берет на себя, после чего тут же развил кипучую деятельность по ее подготовке.

Слово свое владыка сдержал, даже с лихвой. Уже в приветственной речи он не забыл ни одного доброго деяния Константина: и приветлив, дескать, князь, и о люде простом заботлив, и не злобив, и добр, и терпелив, и о церкви, как подобает истинному христианину, неустанную заботу являет.

О том же самом он и на обедне говорил, во время проповеди, которая на сей раз полностью посвящалась князю Константину, причем за основу он взял отрывок из книги пророка Исайи и, указывая на стоящего впереди всех, почти у самого амвона, князя Константина, торжественно изрекал прихожанам, благоговейно внимавшим ему: