Имелся у них и двоюродный брат – тоже Всеволод, но Юрьевич. Тот всего на год старше Владимира. Да еще сестренка у него была Добрава, во святом крещении нареченная Еленой. Той шесть лет. Словом, мал мала меньше.

И все они, считай, на его, боярина, руках остались, потому что от матерей ихних не толк, а беспокойство одно. Одна – Агафья Мстиславовна, дочь киевского князя Мстислава Романовича Старого, ныне, почитай, и вовсе еле ходит. Так и не отошла, болезная, после смерти мужа, князя Константина.

Со второй – тоже Агафьей, но Всеволодовной, дочерью князя черниговского Всеволода Чермного, и того хуже. От скорбных известий да при виде изуродованного лика мужа своего покойного, князя Юрия, приключились с ней не ко времени родовые схватки. Уже второй день мучается, бедняжка, и ни до чего ей дела нет.

От малолетних княжичей мысли Еремея Глебовича плавным ходом перешли к Константину Рязанскому. Чего ждать от него – неведомо. У боярина Творимира спросить бы, но тот пребывал в опале, после того как под Коломной Константину обоз сдал и ратникам князя Ярослава оружие велел сложить. Далековато его деревенька, да и гонцов не пошлешь – крепко Владимир обложен, со всех сторон к нему проходы запечатаны наглухо. Ни конному, ни пешему не вырваться.

А спросить у Творимира Еремей Глебович хотел лишь одно – можно ли слову княжескому верить. Послы рязанские уже вчера припожаловали к воротам Владимира. Константин устами посланцев своих говорил, что с его ратью город взять – пустячное дело. Но не хочет он ломать ворота, устраивать пожары и разорять жителей. Если бы завоевателем он сюда пришел, в набег грабительский – тогда ему все равно бы было. Но и ему, и сыну его здесь еще долго княжить придется, и потому не желает он на крови свое княжение начинать. Не по-христиански это.

И как тут догадаться – то ли правду Константин говорит, то ли лукавит, сберегая жизни своих воев. Ведь не одна сотня погибнет, если город на копье брать придется. Опять же с княжичами не все понятно.

А самое главное – зачем ему для завтрашних переговоров понадобились не только бояре, но еще и старшины от мастерового люда? Они-то тут при чем? Их дело – одежу шить, сапоги тачать, кузнечить и прочее. Не было никогда такого на Руси, чтобы о столь важных делах с ремесленным людом речи велись. Или он о чем другом с ними говорить собрался? Тогда о чем именно?

Словом, загадки и загадки. И поди раскуси тут хитрого рязанца – чего он на самом деле хочет, чего добивается? Пробовал Еремей Глебович за епископом владимирским послать, чтобы хоть с ним посоветоваться, но владыка Симон оказался хитер и осторожен.

Вроде бы и поговорили, а ничего конкретного боярин так от него и не услышал. Одна только болтовня пустопорожняя с цитатами из Ветхого Завета, Нового Завета и поучений отцов церкви. Да плевать боярин хотел на то, что там у Иоанна Златоуста говорится и как Василий Великий мыслит. Ты поточнее, владыко, поточнее выражайся, да скажи как на духу, что сам думаешь по этому поводу.

Ан нет, скользок епископ, как налим. Ты его уже схватил, кажется, а он все равно из твоих рук выскальзывает.

Впрочем, оно и понятно. Епископу, если разобраться, важней всего, чтобы его подворье не пострадало да чтоб после всех разбирательств жители Владимира мошной не оскудели и гривны да куны свои не на строительство сгоревшего жилья отдавали, а в церковь несли.

А уж как там Константин с малолетними княжичами поступит – дело десятое. А вот боярину не все равно. Он же, почитай, самым старшим изо всех бояр и остался – прочие там полегли, под Коломной. Он да Творимир опальный. Еще пятерых под вопли и плач владимирских женок в город занесли Константиновы вои, да и то каждый из них ох и не скоро на ноги встанет. Это если вообще поднимется.

Кстати, такое поведение рязанца говорило о многом. Особо тяжко раненных князь честь по чести семьям передал, равно как и тела погибших. Поначалу Еремей Глебович опасался, что есть у Константина тайный умысел. Ведь можно было и замятию в воротах устроить, будучи даже безоружными. Много ли времени надо, чтобы дружина конная подоспела? Глядишь, и договариваться ни с кем не пришлось бы, уступать в чем-то, дабы город мирно покорился новой власти.

Конечно, Еремей Глебович для такого случая припас пару задумок, и коварство свое рязанцу легко провернуть бы не удалось, но уж больно мало сил осталось в распоряжении владимирского градоначальника – еле-еле наберется сотня стражников, да и те далеко не первой молодости. Известное дело – лучших всех позабирали.

Одно радовало боярина – хороший настрой мастеровых людишек. Откуда взялся боевой дух у кузнецов, шорников, кожемяк и гончаров – неведомо, но за ратниками Константина, которые на носилках принесли раненых владимирцев, они следили бдительно, и ежели что…

Впрочем, не было, по счастью, этого самого «ежели». Все рязанцы сделали честь по чести – принесли увечных, сдали их с рук на руки и спокойно удалились. Да и ворота, к которым они раненых принесли, были не массивные Золотые, которые можно намного проще захватить внезапно – поди закрой их быстро, а гораздо меньшие – Иринины.

Да и сами они ступали по городу, который через несколько дней все едино их будет, не как победители, а уважительно и даже как бы с некоторым смущением. Мол, извините, что братию вашу посекли, но тут уж ничего не поделаешь, коли они сами на нашу землю с мечом пришли. И не хотелось, а пришлось.

«Так, может, и завтрашние переговоры тоже не таят в себе угрозы? Удастся договориться – нет ли, а все равно Константин владимирцев отпустит с миром, а не посадит в поруб, как это в свое время учинил князь Всеволод с теми же рязанцами, – продолжал размышлять боярин и досадливо стукнул кулаком по столу. – Одна досада, что по наущению князя Ярослава убивец Гремислав с ватагой татей Рязань спалил дочиста. С той поры и прошло-то всего меньше двух месяцев. А если Константин в отместку за свой стольный град пожелает и с Владимиром такое же учинить?! Если судить по справедливости, то надо палить Переяславль-Залесский, но вдруг рязанский князь за злодеяние это не только Ярослава виноватит, но считает, будто и Юрий Всеволодович к набегу Гремиславову тоже свою руку приложил».

Еремей Глебович вскочил и начал нервно вышагивать по просторной гриднице, теряясь в догадках, что же ему все-таки предпринять. Наконец, малость остыв, он решил, что в любом случае ничего не теряет – городу все едино не устоять, а тут был шанс, который стоило попытаться использовать.

«Да еще и святые отцы рядом будут, – окончательно успокоил он себя. – При них-то точно Константин на столь тяжкий грех, как клятвопреступление, не пойдет. Хоть и бродят о нем страшные слухи, будто он свою братию всю порешил, но и других разговоров тоже предостаточно, вплоть до того, что не убийца он, а совсем напротив – страдалец безвинный. Молва – штука известная. Если она приукрашивать начнет, так чуть ли не до небес славу твою поднимет, а коли примется чернить, то так вымажет с ног до головы, что и родная мать не узнает, отшатнется в ужасе. Умному человеку хорошо известно, что истина всегда где-то посередке находится, только вот где именно – поди-ка разбери».