Это заключение было сделано современником в год смерти Н. А. Протасова, ставший также и последним годом жизни Николая I. Подводя итоги и отдавая справедливость личным достоинствам скончавшегося обер-прокурора, современник в целом неудовлетворительно оценивает плоды его деятельности, тем самым по существу отрицательно характеризуя и церковную линию Николая I, лишь через Протасова, передававшего свои распоряжения Св. Синоду и получавшего синодальные доклады также через него.

В самом деле: справедливо ли отрицательно оценивать церковную линию императора? Попытаемся ответить на этот вопрос.

Прежде всего стоит вновь подчеркнуть, что со времен Протасова за обер-прокуратурой прочно установилось право, общее для всех министров и главноначальствующих – право личного доклада государю[224]. Это обстоятельство тем важнее, что первенствующий член Св. Синода такого права не имел; правда, названное право иногда предоставлялось тому или иному архиерею (например, митрополиту Новгородскому и С.-Петербургскому Серафиму), но не было закреплено за столичной кафедрой. В течение почти двадцати лет руководства ведомством православного исповедания обер-прокурор Н. А. Протасов стремился укрепить не только (и, вероятно, не столько) свою личную власть, сколько обер-прокурорские полномочия. Уже осенью 1836 г. Протасов представил Николаю I доклад о необходимости учреждения особого хозяйственного комитета Св. Синода. Цель была благородна: экономия средств, проходивших через Св. Синод. Вскоре, в 1839 г., Хозяйственный комитет был преобразован в Хозяйственное управление, положение и штаты которого император утвердил 1 марта. В результате Св. Синод навсегда устранили от управления церковным хозяйством; оно было поставлено под непосредственный контроль обер-прокурора (через подчинявшегося ему директора Хозяйственного управления)[225]. Хозяйственное управление контролировало духовно-учебные суммы, переписку обер-прокурора по синодальному имуществу, суммам и имуществу Св. Синода[226].

В том же 1839 г. обер-прокурор добился учреждения должности управляющего синодальной канцелярией, вскоре приравняв и служебное, и финансовое положение высших чиновников обер-прокуратуры к положению, существовавшему в министерствах. В итоге Синоду было предоставлено лишь одно право: «утверждать и решать те дела, в которых без него не могли обойтись, или те, которые желал ему представить обер-прокурор»[227].

Духовное ведомство, как видим, получало новые административные учреждения, которые окружали Св. Синод, в определенном смысле даже разделяя его деятельность. Очевидно, что все делалось для ужесточения контроля над Св. Синодом, так как правительство смотрело на обер-прокуратуру прежде всего «как на орган, долженствующий согласовать жизнь Церкви с жизнью государства». Соответственно, и власть обер-прокурора стала настоящей министерской властью. Еще в начале XX в. было замечено, что эта власть – не только результат поддержки «тех, от кого они были посланы» (т. е. монарха), но и плод собственной энергии обер-прокуроров, «широкого понимания своего назначения и умения понять взгляды времени»[228]. Акцентацию внимания на умении понять взгляды времени стоит отметить особо. Если вспомнить фразу Н. М. Карамзина о «единственном законодателе» и «единовластном источнике властей», то можно без особого труда сделать заключение о полном совпадении «взглядов времени» и взглядов императора Николая I, любившего дисциплину и в войсках, и в Церкви. Весьма характерна в этой связи дневниковая запись полковника Фридриха Гагерна, в 1839 г. прибывшего в Россию в свите голландского принца Александра Оранского, племянника русского императора. «Сегодня в церкви, – писал Ф. Гагерн, – мне указывали на одного генерал-адъютанта, еще молодого человека, который, как поверенный императора, заседает в Святейшем Синоде и имеет votum suspensivum[229], чем подавляются обыкновенно в самом зародыше все пререкания духовенства»[230]. Речь шла о Н. А. Протасове, никогда, разумеется, не заседавшем в Св. Синоде (обер-прокурор не имел права голоса и не считался присутствующим членом), но воспринимавшимся в качестве реального руководителя Церкви[231]. В эпоху Николая I это было вполне естественно, тем более что свои полномочия обер-прокурор еще с петровских времен получал от императора, являясь его представителем в Синоде.

В связи с этим стоит задаться вопросом, насколько прочно подобные взгляды были усвоены русской религиозной традицией, иначе говоря, – как оценивали церковно-государственные отношения православные иерархи николаевского времени. Митрополит Филарет (Дроздов) никогда не забывал подчеркивать, что неограниченное самодержавие – благо и для народа, и для государства. Эта неограниченность, впрочем, в его понимании имела одно важное ограничение – истинный самодержец должен был свободно (т. е. добровольно) сдерживать собственную абсолютную власть «волею Царя Небесного, мудростью, великодушием, любовью к народу, желанием общего блага, вниманием к благому совету, уважением к законам предшественников и к своим собственным»[232].

Таким образом, Московский святитель видел естественное ограничение самодержавия в самом самодержце. Неумение (или нежелание) самодержца добровольно ограничить свою власть закономерно вело к деспотии, критерии которой были легко определимы. Но была еще одна проблема – это петровское синодальное наследство, сохранявшееся на протяжении XVIII века и преумноженное в эпоху Николая I. Суть проблемы подметил П. К. Иванов: вместе с наследием царства наследники Петра Великого «принимали механическое воззрение на свои отношения к Богу, как чудесные ставленники Божией благодати. Они считали себя в делах государства безответственными перед Богом, ибо верили, что Бог каким-то скрытым и чудесным образом через них осуществляет Свои помыслы о России»[233].

Активный проповедник теории государственного порядка, Николай I видел в самодержавии ценность, которая должна сохраняться для блага России – прежде всего и преимущественно. Православная Церковь воспринималась им как сила, воспитывавшая подданных в духе безусловной верности государю. Сравнение царской власти с властью Бога только укрепляло русских самодержцев в мысли о собственной религиозной значимости и способствовало перенесению религиозного восприятия со своей персоны на управляемую ими страну. Однако такое восприятие самодержавной власти было чуждо митрополиту Филарету, отказывавшемуся признать сакральность государства как такового.

Как видим, складывалась на первый взгляд странная ситуация: укрепление государственного начала в Церкви вызывало неудовольствие иерархов, прежде всего членов Св. Синода. Но, с другой стороны, сама Церковь устами своих богословов всячески возвеличивала царскую власть, подчеркивая ее религиозный характер. Такая власть психологически не была готова понять принципиальность вопроса о внутренней независимости Церкви от «мира сего», действуя, как этой власти казалось, в интересах и на пользу самой Церкви. Обер-прокурор Н. А. Протасов смотрел на дела церковные с точки зрения государственного интереса, говоря о православии как об учении, «коему отечество наше одолжено нравственным своим могуществом». Действительно, Протасов, как и Николай I, «строил Империю, и в ней Церковь»[234].

Впрочем, не будем забывать, что империя имела четкую конфессиональную ориентацию. Но данное обстоятельство скорее усложняло вопрос о положении главенствовавшей Церкви, чем содействовало его разрешению. Не будет ошибкой признать, что старая, еще византийская идея о союзе двух разноприродных властей в петербургский период русской истории, в первой половине XIX века, была модифицирована и нашла законченное выражение в неоднократно упоминавшейся триаде: «православие, самодержавие, народность»