– А вы не боялись, мадам? – спросил Генрих.

Екатерина Медичи подняла взгляд на мужа:

– Боялась? Конечно, мсьё… за вас!

– Мадам дофина так любит монсеньора! – съязвила Диана де Пуатье, которая также не пожелала отступать перед толпой.

– И не я одна! – парировала Екатерина. И она наградила любовницу дофина убийственной улыбкой.

В другом углу герцогиня д’Этамп рассказывала, как один нищий грубо толкнул ее в тот самый момент, когда она поднялась, чтобы подойти к королю и защищать его величество…

Многие придворные вытирали свои запачканные кровью шпаги, некоторые из них были ранены. Что же до тех нищих, которые на глазах у всех получили ранения и даже оставались лежать на паркете и, возможно, были мертвы, то все эти бродяги исчезли. Их унес с собой людской поток.

Эссе Сансак и Ла Шатеньере, как всегда неразлучные, дрались, как львы, и это именно благодаря им король не был захвачен бурлящей толпой и не унесен этим потоком, словно ничтожная соломинка. Жарнак, Лезиньян и Сен-Трай рассказывали каждому, кто хотел их слушать, что они умертвили не менее двадцати оборванцев.

Король удалился в свой кабинет, где у него состоялось конфиденциальное совещание с главным прево.

Монарх в большом возбуждении прогуливался по кабинету, и раскаты его голоса далеко разносились по дворцу, несмотря на плотную обивку стен.

– Что за порядки! – гремел его голос, и Франциск с силой ударил кулаком по маленькому столику, сдвинув его с места. – Вот до чего мы дошли, господин главный прево!.. Я отдал приказ арестовать жалкого бродягу, вы мне доложили, что этот негодяй в ваших руках, и вот в тот самый момент, когда вы рассказываете мне, что этот мошенник находится на пороге смерти, что он вот-вот издохнет, он появляется в Лувре и оскорбляет меня!.. У меня есть армия! У меня есть полиция! И никто не догадывается, что Лувру угрожает нападение! Никто не приходит на помощь, чтобы отразить это нападение! Скажите же прямо, что королю больше небезопасно находиться в собственном дворце, словно последнему крестьянину селянину в его лачуге посреди завоеванной врагами страны? До чего мы дошли? Может, я уже не король? Ну, отвечайте же, месье!

Монклар, более мрачный и бледный, чем обычно, смотрел на короля неподвижным остекленевшим взглядом, не склоняя головы.

– Сир! – сказал он холодно. – Я же предлагал разрушить до основания Двор чудес! Вы только рассмеялись в ответ. Возможно, теперь вы решитесь.

– Месье!

– Сир! Я все еще нахожусь в должности главного прево вашего величества? Если нет, пусть ваше величество прикажет арестовать меня. Мои объяснения были бы бесполезны. Если же я еще не уволен со своего поста, то пусть ваше величество изволит выслушать меня спокойно…

– Спокойно! Разумеется! – прервал его король, в душе которого нарастал гнев. – Можно подумать, что речь идет о каком-нибудь пари! Королевская власть шатается, а от меня требуют спокойствия! Месье, мне кажется, что вы слишком далеко зашли! Но, клянусь Девой Марией, необходимы перемены! А начать следует…

Король прервал свою речь резким и сильным ударом по изящному столику, отчего легкая мебель рассыпалась.

– Басиньяк! – крикнул Франциск, позабыв об этикете.

Немедленно вырос в дверях дрожащий камердинер.

– Вызвать сюда капитана стражи!

Почти в тот же момент появился Бервьё.

– К вашим услугам, сир! – твердо сказал он.

– Бервьё! Кто руководил охраной главного входа?

– Месье Бервьё, сир, мой сын.

– Отберите у него шпагу. Завтра начнется суд над ним.

– Сир… Если вы… ищете главного виновного, то это… я… Пощадите…

– Ступайте, месье.

Бервьё, покачиваясь, вышел.

– Ну, что вы скажете, месье де Монклар? – продолжил король, немного успокоенный отданным приказом.

– Я говорил, сир, – ответил главный прево, – что надо освободить Париж от этого гнойника, который прозывают Двором чудес… Надо разрушить отвратительные лачуги нищеты, надо устроить облаву на обитателей этого гнезда заразы, надо хватать всех: мужчин, женщин, детей… Надо начать грандиозный процесс, который изничтожит мир террора… Надо установить десять тысяч виселиц, чтобы в городе не осталось ни следа от той гнуси, которая совершила нынешнее святотатство.

Франциск I удивленно посмотрел на Монклара:

– Вы готовы перевешать всех? Даже детей?

– Казнь отцов и матерей ни к чему не приведет, если оставить в живых детей, зараженных дьявольским ядом… Этот яд убьет монархию, сир! Я называю это бунтарским духом…

Со свойственной ему подвижностью ума Франциск I, который только что был мертвенно бледен от бешенства, мгновенно преобразился: настроение у него стало игривым, и он пошутил:

– И где же вы разместите эти десять тысяч виселиц? Знаете, это будет великолепное зрелище!.. Ах, месье де Монклар, да вы же поэт, ужасный поэт…

– Сир, вы развязываете мне руки?

– Идите, Монклар… Отдаю вам Париж. Будьте безжалостны…

Монклар поклонился; его бледные щеки слегка порозовели; видение предстоящей расправы мелькнуло перед его глазами. Пошатываясь, он направился к выходу и чуть не упал. Его остановило кресло.

– Что с вами, Монклар? – удивился король.

– Пустяки, сир… Простите… Такое проявление слабости недостойно меня.

Он с усилием поднялся… И только тогда король заметил, что камзол главного прево испачкан кровью.

– Но вы же ранены!

– Да, сир!..

– И вы об этом не сказали!

– Мы говорили о более срочных вещах, сир.

– Это один из тех цыган, не так ли?

– Да, сир… Один из самых опасных… Я говорил о нем вашему высочеству. Его зовут Лантене…

И Монклар вышел, с усилием переставляя ноги…

Король усмехнулся:

– Жалко мне этого Лантене!

В этот самый момент в кабинет быстро вошел Басиньяк.

– Что случилось? – спросил Франциск.

– Сир! Месье де Бервьё, ваш капитан, только что покончил с собой.

Король немного помолчал.

– Это хорошо! – холодно сказал он. – Передайте месье Монтгомери, чтобы он арестовал сына месье Бервьё. А еще скажите, чтобы лейтенант поскорее нашел меня.

Всю ночь по Парижу перемещались патрули, в том числе и конные, так что испуганные буржуа не сомкнули глаз. На следующее утро Лувр окружили значительные силы войск.

Если буржуа спали плохо, то король Франции вообще не спал. Он улегся в постель, но мысли его перебегали от одного к другому. В королевском мозгу то и дело всплывали два имени: Трибуле и Манфред. И думы его все время возвращались к Жилет, словно мысль о ней была точкой крепления качающегося маятника.