Поэтому Александр Васильевич завел на флоте строгие порядки и поддерживал их неуклонно, добиваясь одного: матрос должен быть сыт, но занят, занят так, чтобы ни минуты свободной, чтобы отработал – только спать! Но сыт.

Флот был поделен на отряды. Отряды поочередно уходили в крейсерство, до самых турецких и болгарских берегов, несли охранение, проводили стрельбы. Как только возвращались в Севастополь, тут же начиналась погрузка боеприпасов и угля, уборка и ремонт – и так до следующего выхода в море. Матросы редко выходили на берег – это объяснялось войной. И не бунтовали. И даже не было среди них столько агитаторов и недовольных, как в пятом году, когда восстал «Князь Потемкин». Правда, Александр Васильевич был не столь наивен, чтобы полагать, будто на флоте все идеально и что Севастополь, бастион порядка, устоит в море бунтов, готовых охватить Россию. В частности, адмирал с опаской поглядывал на город, где, словно тифозные микробы, вылезали на свет мастеровые многочисленных морских и иных фабрик и мастерских, запасники и резервисты, а также солдаты береговых частей. Так что водораздел проходил не только между Севастополем и Россией, но и внутри Севастополя – между флотом и берегом.

Печальный инцидент с мичманом Фоком, хоть и был улажен, на самом деле ничего еще не решал. Вечером Колчаку доложили, что в городе происходят аресты лиц, коих подозревают в немецком происхождении. В городе подготовлены манифестации. Именно завтра и следует противопоставить анархии порядок.

Чепуха, чепуха… Александр Васильевич все стоял у окна, не замечая, как течет время. Всю жизнь он презирал Романовых, всегда надеялся на то, что скоро они исчерпают свою карму и падут, потому что веревки, которыми привязаны эти гири к ногам народа, уже сгнили. И уж кого-кого, но Александра Васильевича нельзя было заподозрить в приспособлении к обстоятельствам. Милая, талантливая Аня Тимирева могла бы подтвердить, что еще в конце прошлого года он писал ей, «что готов был приветствовать революцию, которая установила бы республиканский образ правления, отвечающий потребностям страны». Он был искренен – он всегда был искренен с возлюбленной. Но не всегда договаривал до конца. Колчак был убежден, что России нужен республиканский строй, чтобы он успел ворваться в Дарданеллы и прибить свой червонный щит к вратам Царьграда: красный цвет – цвет власти.

Придется стать паладином революции – раз уж нет иных на эту должность. Еще несколько дней назад даже для себя самого эти мысли были табу – запечатаны семью печатями. А сегодня? Сегодня можно спокойно и трезво взвесить шансы на будущее основных деятелей России. Сила человека определяется не только и не столько его способностями и амбициями, как той поддержкой, на которую он может рассчитывать. Корнилов популярен в армии, в ее правом крыле, но за исключением ударного полка не имеет частей, непосредственно ему подчиненных и верных. Рузский и Брусилов – штабные полководцы, скорее исполнители, чем вожди. Вице-адмирал Максимов, командующий Балтийским флотом? Он ничем не командует… А вожди политические? Лидеры эсдеков – говоруны либо темные лошадки, скрывающиеся по Ментонам и Базелям, – вряд ли у них есть поддержка более чем нескольких сотен таких же заговорщиков. Эсеры – Чернов? Спиридонова? Крестьяне могут клюнуть на их призывы отдать землю, но крестьянство – слишком расплывчатая категория. В России оно ни на что не способно, кроме вспышек слепого бунта. Остаются правые. Дума. Родзянко. Милюков. Гучков. О либералах вроде Львова и Керенского можно и не думать – они ничтожны…

Как ни поверни – в России нет лица, имевшего бы организованную и дисциплинированную поддержку, подобную той, что имеется у Колчака в Черноморском флоте. У Колчака. Он думал о себе в третьем лице, отстраненно, будто читал книгу о жизни великого человека… А не поздно? Тебе сорок семь, Александр Васильевич, у тебя неладно со здоровьем, в тебе нет того задора и силы, как десять лет назад.

Но отказаться от исторического шанса спасти Россию, повернуть ее историю в спасительном направлении – значит не выполнить предначертания судьбы, а за это судьба жестоко отомстит.

– Жребий брошен, – сказал Александр Васильевич вслух и оглянулся – не слышит ли кто. Но он был в кабинете один.

Александр Васильевич взял со стола колокольчик. Звон его был мелодичен, но проникал за много стен. Адъютант тут же появился в дверях.

– Все ли в порядке? – спросил Колчак.

– Как вы приказали, Александр Васильевич, – ответил адъютант.

– Через час?

– В десять ноль-ноль, – сказал адъютант.

* * *

В десять ноль-ноль утра 5 марта вице-адмирал Колчак и прочие высшие чины Севастополя и Черноморского флота закончили слушать литургию, совершаемую в Николаевском соборе епископом Сильвестром. После этого процессия крестным ходом двинулась от собора на Нахимовскую площадь, к Графской пристани.

Здесь уже были выстроены для парада сводные команды кораблей, запасной полк, а также отряды гимназистов и реалистов. Народу собралось множество. Хоть о параде стало известно лишь в восемь утра, но народ в городе уже несколько дней ждал какого-то большого праздничного события, которое было бы достойно революции и душевно бы соответствовало ей.

Именно потому Колчак и устроил парад с молебном и оркестрами. Инициатива в решениях должна была исходить от него, потому что в ином случае нашлись бы желающие взять власть в свои руки.

Мартовский день выдался солнечный, даже припекало. Зеленая трава выбивалась на косогорах и на бульваре… Солнце отражалось в воде, и было весело.

Там же, на Графской пристани, епископ Сильвестр отслужил молебен во славу народного революционного правительства и всего российского воинства. Затем, когда священнодействие закончилось, он позволил адмиралу перейти к следующему этапу праздника.

Александр Васильевич пошел вдоль строя матросов и солдат, останавливаясь, и громко, высоким, пронзительным, слышным по всей площади голосом, выкрикивал:

– Народному правительству – ура! Верховному главнокомандующему – ура!

Матросы, солдаты, а особенно гимназисты весело и дружно подхватывали: «Уррра! Уррррааа…»

Завершив обход войск, Александр Васильевич поднялся на ступени Морского собрания, откуда и принял парад. Оркестр играл церемониальный марш, части с различной степенью выучки разворачивались и проходили по площади мимо адмирала. Колчак стоял на шаг впереди остальных генералов и офицеров, держа ладонь под козырек черной фуражки. Тонкие губы были тесно сжаты.

Обывателям, которых накопилось уже несколько тысяч, зрелище парада было по душе. Многие стояли, украшенные красными бантами и розетками, над толпой виднелись два или три красных флага. Но ни Колчак, ни иные лица, принимавшие парад, никаких бантов и ленточек себе не позволяли – тем более что пока и не было указаний из Петрограда по части дальнейшей судьбы армейского церемониала.

Когда последний отряд реалистов, сопровождаемый оркестром, прошел мимо собрания и площадь опустела, если не считать зрителей, не спеша расходившихся по домам, потому что было уже около часа и пора обедать, Колчак обратился к стоящим ближе прочих генералу Веселкину и епископу Сильвестру и произнес благодушно: