Нигде не сказано, что всю оставшуюся жизнь вдова только и должна скорбеть по покойному мужу своему, но из уважения к памяти покойного, семь седмиц должно быть ей в трауре. Семь седмиц – не семь раз по семь лет, это разумный срок. Срок этот установлен не нами, а тот, кто его устанавливал, знал, что делает. Ирад отдавал своей жене все, что у него было, и оставил ей все, что имел, так разве он не заслужил от нее соблюдения приличий в эти семь седмиц?

Но самое интересное мне поведала Авша, жена каменотеса Седона. Оказывается, ее непутевый муж тоже вожделел Хоар и предпринимал попытки к сближению с ней. Авша уверенно говорит об этом, потому что знает – Седон сам рассказал ей все, когда просил прощения за свое беспутство. Однажды он не ночевал дома, а вернулся на заре, побитый и грязный. Пока Авша обмывала его, он проклинал Хоар и еще больше проклинал какого-то ревнивца, избившего его до потери сознания. Имени ревнивца он так и не назвал, мужчине стыдно сказать – «вот тот, кто побил меня», но все остальное поведал. Заработав немного денег, Седон купил на них сладостей и отправился к Хоар. Он не успел войти в ее дом, как появился мужчина, который набросился на него, швырнул наземь и бил руками и ногами до тех пор, пока Седон не лишился чувств. Пришел он в себя на дороге оттого, что какой-то бродячий пес стал мочиться на него. Сладостей, на которые он истратил весь свой заработок, при нем не было, одежда была разорвана и в пыли, тело болело от побоев. Про такое говорят: «никакой прибыли, один убыток». Приведя мужа в порядок, Авша сделала ему внушение (и это правильно – сначала приведи в порядок, а уже после внушай!) и рассказала о случившемся кому-то из соседок. Она – ей, та – другой, так и дошло до меня.

Получается, что я была права! Получается, что есть у Хоар ревнивый любовник, пытающийся отвратить от нее остальных! Он настолько ревнив, что караулит на подходе к дому ее и бьет, не спрашивая! Не дух же покойного Ирада напал на Седона! Ирад и при жизни не был таким, да и не может дух побить, ибо он бесплотен. Это человек, и злой человек. Скорее всего, это тот якобы работник, которого Хоар якобы наняла и поселила у себя.

Мне вдруг захотелось поговорить с Хоар. Разве не могу я, как велят законы добрососедства, навестить соседку свою и поинтересоваться ее делами? Кому, как не мне, утешавшей Хоар в день смерти ее мужа и оплатившей его погребение, сделать это? Купив немного фиников, ибо финики – это то угощение, которое дозволено во время траура, я отправилась к Хоар.

Слышала, как кричали мне вслед: «Эмзара, неужели дела ваши столь плохи, что горсточка фиников – весь ваш обед?!», но не стала оборачиваться и вступать в спор. А еще кричали: «Пора тебе сменить свой пояс на веревку, по примеру мужа твоего!». И еще кричали мне: «Эмзара, покрывало твое дырявое и ветхое!». Бесполезно спорить с такими крикунами. Скажу: «Нет, вы неправы», – подумают: «Мы правы, но Эмзара не может признать этого», – и начнут рассказывать, что жена праведного Ноя стесняется своей бедности. Скажу: «Покупаю, что хочу», – скажут то же самое и добавят, что нужда сделала меня злой и грубой. Скажу: «Подите вы прочь, злоязычные твари! Где вы увидели дыры на покрывале моем?!» – посмеются и скажут: «Нужда окончательно доконала Эмзару». Лучше уйти молча, не подливая масла в огонь и оставляя сказанное на совести сказавших.

Хоар я застала за уборкой. Хоар – не Парав, жена Кашры, дома у нее чисто, и сама она всегда чиста, свежа и опрятна. Выйдет из птичника – а на одежде не будет ни перышка, выйдет из хлева, а на одежде не будет ни соломинки. Я давно заметила, что все хорошее имеет свою плохую сторону. Вот я постоянно думаю о муже моем, сыновьях моих и их женах. Душа моя пребывает в вечном смятении и вечном беспокойстве, и оттого я могу быть немного назойливой. Но это же из добрых побуждений, не из злых. А у великой аккуратности есть своя изнанка – такие люди, случись им делать нечто тайное, так упрячут концы в воду, что не найдет их никто. Это я про Хоар, аккуратнейшую из аккуратных. Я пришла к ней внезапно, без предупреждения, но можно было подумать, что меня здесь ждали – так все сияло вокруг. В медный поднос, на котором Хоар принесла мытые финики (вот еще одна ее привычка – омывать все плоды), можно было глядеться, как в зеркало! Я сама люблю надраенную медь, но до такого блеска ее не начищаю. Впрочем, у нас много медной посуды, а у Ирада с Хоар был и есть один этот поднос, больше ничего медного я в их доме не видела.

При моем появлении Хоар выказала радость – улыбнулась, всплеснула руками и сказала, что рада гостям, потому что после смерти Ирада чувствует себя одинокой.

Я притворилась, что приняла ее слова за правду и сказала приличествующие слова утешения. Но во взгляде Хоар читались настороженность и недружелюбие. На устах ее была приветливая улыбка, но глаза спрашивали: «Зачем ты пришла, если тебя не звали? Чего тебе надо?». Я предпочла не подавать вида, что заметила это.

К принесенным мною финикам Хоар добавила сушеные плоды, смешанные с орехами и медом – дорогое лакомство, которое мы раньше ели только по особым дням, а теперь, до окончания строительства Ковчега, вряд ли сподобимся есть. Хорошо живет вдова Ирада, справно.

Разговор я начала издалека. Как и положено, вначале вспомнила Ирада и похвалила его, сказав, что лучшего соседа и желать было нельзя. Хоар потупила взор и ответила, что лучшего мужа тоже нельзя было желать. Потом я спросила, не нуждается ли Хоар в помощи. Хоар поблагодарила меня и ответила, что прекрасно справляется сама и вообще не хочет быть никому в тягость. Мужа у нее нет, но есть силы, есть крыша над головой, есть немного плодоносящей земли. Слава Господу нашему! Чего же еще можно желать?

Я спросила, довольна ли Хоар работником, которого она наняла и поинтересовалась, почему я его не вижу. Хоар ответила, что довольна, а не вижу я его, потому что он работает в поле. Ах, я забыла сказать, что Хоар вывела меня из дома и усадила под навесом у входа (там мы и беседовали на прохладном ветерке) и что я слышала звук, похожий на тихое похрапывание, который доносился до моих ушей откуда-то из глубины дома. Пока Хоар ходила мыть финики, я подергала себя за мочки ушей, чтобы прогнать наваждение, но звук никуда не исчез, стало быть то было не наваждение – в доме кто-то спал. Среди дня кто-то спал в доме одинокой вдовы, и вдова ни словом не упомянула о том, кто это мог быть. Пусть то спала приехавшая издалека родственница (мужской храп громче женского, но не всегда различишь на слух, кто храпит, а этот храп был тихим), но почему бы тогда не упомянуть о ее приезде, когда я интересовалась новостями. Если, например, к нам приедет гость, то его приезд станет первой из новостей, что я сообщу людям. Хоар же предпочла этого не делать, хранила тайну, а все тайное вызывает подозрение и наводит на размышления.

Хоар сказала, что работник трудится в поле, значит, то был не работник? А кто же? Тот бородач в красном плаще, которого видела Нара? Или кто-то еще?

Любопытство и нетерпение настолько овладели мною, что я допустила оплошность. Взяла и спросила:

– Скажи, Хоар, а кто был тот статный красавец, с которым я видела тебя у Трех родников?

Спросила и тут же пожалела об этом. Хоар мгновенно переменилась в лице. Глаза ее сузились, подобно тому, как сужаются глаза кошки перед броском, щеки и уши покраснели, крылья носа затрепетали, а взгляд из настороженного стал яростным.