и не желала из-за этого каяться. Самое поразительное – единодушными в своем осуждении оказались Ватикан и «Таймс»! Такого еще не было, наверное, после Гитлера и Муссолини никого с такой яростью не осуждали столь разные вершители судеб.

А новую волну вызвали снова папарацци.

Ричард вынужден был вернуться из Парижа, ему не удалось отсидеться, сделав вид, что он все это время снимался в каком-то эпизоде какого-то фильма. Даже если и снимался, мой расквашенный нос и синяки говорили сами за себя. Бартон вел себя как побитая собака, он готов был целовать следы моих ног. Наверное, я должна была бы послать его к черту, я очень хотела бы это сделать, очень. Но не смогла. Я любила и люблю этого упрямого валлийца, грубого, несносного сноба, только и годного, чтобы пить и оскорблять меня. Нет, годного еще кое на что, но говорить об этом не будем.

На яхте, где мы отдыхали в перерывах между съемками битвы при Акции, нас сумели снять не просто рядышком, а целующимися. Скандал получил новый виток развития. Эта фотография обошла добрую половину мира, знаменуя собой начало новой эры в жизни звезд – времени, когда не осталось уже ничего святого, любую известную личность стало возможным фотографировать исподтишка и выкладывать снимки в газеты! Вспоминать о временах, когда я требовала обязательной ретуши и просмотра готовых снимков, прежде чем те вообще показывались кому-либо, было смешно.

Майкл, тебе не понять, ты вырос и стал звездой уже в те годы, когда это превратилось в норму, когда кадры, сделанные из засады, и особенно кадры очень личные и неожиданные стали цениться куда больше постановочных, красивых, с прекрасно поставленным светом, выбранным ракурсом, хорошо отретушированных. Сейчас чем страшней звезда на снимке, тем лучше. Интересней подловить, когда она на пляже переодевается в купальник, показать недостатки фигуры, отсутствие макияжа, когда ест в забегаловке, не замечая нацеленных объективов, когда купается, загорает, ругается с кем-то.

Это почему-то называется профессионализмом. На мой взгляд, профессионализм – это когда снимок красивый, и неважно, постановочный он или просто удачно уловленный миг, но обязательно красивый. К чему множить целлюлитные бедра или осунувшиеся после вечеринки лица? Что, людям и без звезд в жизни этого не хватает?

Травлю звезд при помощи снимков из засады активно начали с нас.

Но мне было наплевать. И Бартону тоже.

Нет никого глупее влюбленной по уши женщины. Такая способна простить все, даже подбитый глаз и откровенное предательство. Я еще не раз прощала Бартона, даже когда он предавал меня куда серьезней. Прощала, потому что любила. И люблю, несмотря на то, что его давно нет на этом свете.

Нет никого прекрасней и величественней влюбленной по уши женщины, потому что она равна богине, к которой не прилипает никакая грязь, которую не способны поразить никакие стрелы осуждения, зависти, ненависти. Я любила и была неуязвима.

И, знаешь, люди поняли это! Меня осуждали и проклинали ханжи по обе стороны океана, порицал Ватикан и политические деятели, поливали грязью журналисты и газетчики, а вот простые римляне нет. Я почувствовала это во время съемки сцены въезда Клеопатры в Рим. Грандиозная сцена с сумасшедшим количеством массовки, множеством костюмов, которую долго готовили, была страшна для меня тем, что я оказывалась один на один с толпой. Отовсюду сыпались откровенные угрозы вплоть до угроз убийства разлучницы. Кто мог гарантировать, что толпа действительно не совершит самосуд, не растерзает женщину, совершившую прелюбодеяние?

И вот я наверху, над толпой из нескольких тысяч статистов, пусть и в римских тогах, но от этого не ставших менее опасными, скорее наоборот, потому что толпа, играющая толпу, действует по ее же принципу. Достаточно клича «бей!», и будут забыты все гуманные принципы, даже человек, не уничтоживший за свою жизнь мухи, в толпе легко может превратиться в жестокого убийцу. Расправа толпы безжалостна и непредсказуема и страшна именно своей непредсказуемостью и невозможностью остановить ее.

Это был момент высочайшего напряжения. Нервы на пределе, но ни остановить съемку, ни показать свой страх нельзя, никто бы не позволил до бесконечности продлевать съемочные дни и превращать Рим в съемочную площадку. У нас даже дублей лишних не было, тысячи человек не могли несколько раз повторять сцену.

И вдруг… вместо «Клеопатра!» статисты закричали: «Лиз!» Да, они кричали, не осуждая, а приветствуя меня! Римлянам оказалось безразлично, пишут ли обо мне гадости на первых полосах газет, порицает ли меня Ватикан, злятся ли чиновники, простые римляне поняли, что я по-настоящему люблю, каким-то шестым чувством уловили, что я готова ради своей любви на все, что она настоящая, а потому осуждению подлежать просто не может. Можно порицать поведение человека, но нельзя порицать Любовь. Если человечество будет это делать, то оно недостойно жизни на Земле.

По окончании сцены после команды «стоп!» я низко поклонилась, но уже не экранному Цезарю – Харрисону, а статистам, тем, кто изображал римлян и приветствовал меня – Элизабет Тейлор – и Клеопатру, простив все за любовь.

Я плакала.

В мой тридцатый день рождения вдруг принесли подарок от Эдди Фишера – бриллиантовый набор из сережек, кольца и броши. Красиво, я очень люблю бриллианты, но ждала совсем другого, вернее, от другого. Конечно, от Ричарда. Нет, не бриллианты, бог с ними, но хотя бы букет цветов с запиской, хотя бы просто букет или просто записку. Ни-че-го!..

Я знала, что в семье у Бартона еще хуже, чем в моей собственной, у меня была больна Мария, но это излечимо, малышке просто требовалось несколько операций, пусть и довольно серьезных. Остальные дети – Майкл, Кристофер и Лиз – были веселы и здоровы. Они спокойно перенесли исчезновение из нашего дома Эдди, но когда перестал появляться Ричард, заволновались, мальчишки явно скучали по Бартону, а маленькая Лиз и вовсе плакала.

У Бартонов оказалась беда посерьезней – младшая из дочерей, Джессика, была неизлечимо больна, девочка обречена провести всю свою жизнь в закрытой клинике. Я понимала, насколько это тяжело, тем более для Сибилл. Мог ли Ричард затеять развод в такое время? Конечно, нет.

А я не могла оставаться с Фишером, обратного пути в нашей семье не было. И жизни с Бартоном для меня тоже. Впереди только пустота, я чувствовала себя опустошенной, даже разрушенной.

Кстати, Эдди после развода прислал мне чек на подаренные бриллианты, если не жена, то и платить за драгоценности ко дню рождения должна сама.

Съемки «Клеопатры» были ужасными и безумно счастливыми одновременно. Но все хорошее и плохое когда-то