большой семьей с детьми, няньками, помощниками, собаками, кошками и птичками… Напившись, Бартон принялся оскорблять хозяина дома. Сибилл мудро поспешила удалиться, закончилось тем, что и я тоже. Мужчины недоссорились до драки, иначе не знаю, чем все закончилось бы, думаю, Эдди в тот вечер просто оказался умней, не став выяснять отношения с любовником своей жены. Но позже, наедине, задал мне вопрос в лоб:

– Между тобой и Бартоном что-то есть, кроме сценического романа?

– Да.

Пораженный моим честным ответом, Фишер некоторое время молчал. Я вспомнила, как в первые дни мы посмеивались над грубоватым самоуверенным валлийцем, над его громогласностью, приверженностью Шекспиру и Уэльсу, его самонадеянностью и даже неумением играть перед камерой, не размахивая руками и не декламируя текст, словно в театре. Но это было в первые дни, Бартон давно перестал выкрикивать текст, размахивать руками и больше не норовил повернуться в режиссеру или камере непременно лицом, в этом была моя заслуга. Но главное, мы с Бартоном влюбились друг в друга.

– Это закончится по окончании съемок?

– Нет.

– Но ты ему не нужна, Лиз, у Бартона все любовницы только на время съемок. К тому же у него семья. И мне кажется, он не любит тебя так, как ты его.

– Все равно. Я его люблю. А если уж я влюбляюсь, то я влюбляюсь.

Не помню, чтобы Фишер пытался меня переубедить, похоже, он больше поверил Сибилл, что закончатся съемки и все вернется на круги своя. Однако и спокойно наблюдать за изменой жены тоже не мог, он уехал в Нью-Йорк, там ожидать окончания безумия под названием «Клеопатра».

И даже после этого ничего не изменилось бы, вернее, я больше не жила бы с Фишером, но Бартон вернулся к своей семье, а чертовы папарацци наконец отстали от нас. Но однажды мы, ненадолго сбежав от репортеров с их камерами в недостроенную маленькую виллу на побережье, оказались на ней в осаде, потому что преследователи добрались и туда. Там произошла сцена, перевернувшая наши с Ричардом отношения, превратившая их из обычного романа между партнерами в нечто более сильное и серьезное. Вернее, для меня уже так и было, а вот Ричард еще сопротивлялся, пытаясь доказать самому себе, что способен все закончить с окончанием съемок.

Делать взаперти оказалось катастрофически нечего, и мы просто напились. Тогда я еще не знала, что такое в стельку пьяный Ричард. Но стало еще хуже, когда он несколько протрезвел, а выпить больше нечего, поскольку за дверями нас поджидали любопытные. Бартон начал злиться не столько из-за папарацци, сколько от того, что трезвел. Не помню, как зашел разговор о любви и женской верности. Тут снова сыграла роль строптивость Ричарда, он стал насмехаться, говоря, что все женщины клянутся, что готовы жизнь отдать за любимого, но еще не одна ни покончила с собой из-за него.

– Ну, и где же тут логика? У женщин нет логики! Вы все только и способны молоть языками! Ты тоже, небось, готова убить себя ради меня? Но только на словах! Только на словах, дорогуша!

Он не знал, что со мной так шутить нельзя. Я молча сходила в спальню, принесла упаковку снотворного, которого вполне хватило, чтобы действительно не проснуться, и бутылку виски, чтобы запить и не мучиться. В конце концов, что меня ждало после окончания съемок: одиночество и презрение? Почему-то я не думала о детях, зная, что ни мама, ни Эдди не оставят их в беде.

Ричард не понял, насколько это серьезно, напротив. Принялся насмехаться:

– Давай, давай! Сейчас ты еще и выпьешь эти витамины, чтобы я поверил, что ты не такая, как все! Я знаю, женщины часто разыгрывают якобы самоубийства при помощи безопасных витаминов.

Я спокойно высыпала таблетки в ладонь и взяла горстью в рот, а потом запила виски. Голова закружилась не сразу, и скорее от нескольких глотков виски, но я еще успела услышать от Бартона ехидное: «От большого количества витаминов может появиться сыпь на твоем прекрасном лице…

Сама я успела тихонько сказать: «Прощай…»

Очнулась в госпитале «Спаситель мира». Отвез меня туда Бартон, который немного погодя понял, что я действительно заснула, и перепугался. Причем перепугался настолько, что, привезя меня на промывание желудка, тут же сам удрал в Париж. Он прятался от папарацци, оставив меня одну расхлебывать заварившуюся кашу.

Дело в том, что Ричард так старательно лупил меня по щекам, чтобы заставить проснуться, что наставил здоровенных синяков, к тому же расквасив нос. Я не могла помнить, как это случилось, потому что была и впрямь невменяема после приема смертельной дозы снотворного, но если судить по торопливости, с которой унес ноги Ричард, он очень старался «реанимировать» меня без помощи врачей. Когда не получилось, отвез в госпиталь и сбежал. Объяснять происхождение полученных «украшений» и мой невыход на съемочную площадку после промывания желудка пришлось нам с Вагнером и Манкевичем.

Я приходила в себя долго, почти месяц, окончательно сорвав все сроки окончания съемок.

Тем временем Сибилл уехала в Лондон, как и Эдди, не желая терпеть назойливых вопросов папарацци. Не знаю, удалось ли ей, но Фишеру нет. Он сделал нечто похожее на меня, только накачался наркотиками и тоже попал в клинику. Однако, выйдя оттуда, принялся убеждать весь белый свет, что мы по-прежнему крепкая пара и никакого развода не намечается. Эдди считал, что у него есть все основания так думать, ведь немыслимо затянувшиеся съемки подходили к концу, и наш с Ричардом роман неминуемо должен бы закончиться, тем более после всего случившегося.

Но Фишера оскорбляли публично, понятно, что он желал и публичного опровержения, потребовав от меня заявить журналистам, что мы не разводимся. Я отказалась. Газеты запестрели заголовками вроде: «Фишер, как и предыдущие мужья, выброшен на свалку! Кто следующий?» Что делать, доказывать, что все не так, извиняться или просить прощения у Эдди? Я просто послала всех к черту! А Фишер пообещал меня убить.

Я сбежала с детьми с виллы, больше мы с Фишером вместе не жили. Я не стала ничего заявлять прессе, рассказывать о его угрозе убить меня, каяться или вымаливать прощение. Чувствовала себя виноватой перед Сибилл и девочками Бартонов, перед Эдди, перед своими детьми, но знала одно оправдание: я любила. Любила Бартона действительно больше собственной жизни.

Та волна осуждения, которая накатила на меня, была несравнима с прежней, после развода Фишера с Дебби и нашей с ним свадьбы. Даже мой переход в иудаизм не возмутил такое количество ханжей, как тот факт, что я посмела любить женатого мужчину