Все это так отличалось от дней ее обычной работы для Open, когда мир вокруг был открыт. Каждый день она куда-то ходила: на показ, на презентацию, в редакцию, на вечеринку. Она путешествовала по городу, пила коктейли в «Ол Бар Уан», ходила по магазинам на Кингс-роуд, где покупала все эти яркие классные наряды, которые теперь висели в шкафу, собирая плесень и пыль. Порой Мелисса сожалела о своем решении переменить жизнь и уйти на фриланс. Фриланс, начинала понимать Мелисса, означает отстранение – не чудесную отстраненную возвышенность, а уход со сцены, из телефонной книжки, из игры, в никуда. Во время беременности она рисовала себе блаженную новую жизнь, жизнь сбалансированного творческого материнства, где Блейк счастливо лежит в плетеном кресле, солнце сочится в окно, а она счастливо работает за своим столом. Она будет сама выбирать темы. Не станет ограничиваться модой, будет писать большие статьи об искусстве, о жизни. Она могла бы откопать свои давние стихи, которые все хотела снова посмотреть. Могла бы, наконец, попытаться наладить связь с полузабытой частью себя, снова найти себя, понять себя, а значит, в полной мере быть собой – более значимой, более глубокой, более подлинной. Ибо изнутри Мелиссу грызло парадоксальное ощущение того, что она до сих пор не знает точно, что же она за человек: принадлежит ли она окружающему миру или миру души? Устремлена ли она внутрь или вовне? Поэт она или писака-поденщик? Тогда она надеялась, что сумеет рассмотреть этот парадокс в своей новой, иной, более спокойной жизни, сумеет проанализировать его, но теперь она все больше убеждалась, что двух часов в день на это попросту не хватает.

И Блейк не всегда засыпал. Иногда, вот как сегодня, ему хотелось бодрствовать, быть как солнечный свет, и он изо всех сил сопротивлялся, пока она убаюкивала его, укачивала, ходила с ним по комнате взад-вперед, держа его на руках (как сейчас). А иногда он засыпал лишь ненадолго, и ей приходилось прекращать работу, едва начав. Тогда она снова читала ему книжки. Снова пазлы, поиск выемки в виде овечки, стук по ксилофону, и она снова думала о Майкле где-то там, вовне, беспечном, отсутствующем. К часу дня она приходила в некоторое раздражение. Она принималась думать о патриархате. Обо всех этих женщинах, которые сжигали свои лифчики и умирали ради права голосовать. О том, что Викторианская эпоха на самом деле не завершилась, о тюрьме традиций, о том, как много женщин столетиями проводили жизнь за воспитанием детей, хотя могли бы достигнуть гораздо большего. О Симоне де Бовуар, о Люс Иригарей, о Глории Стайнем, об Анджеле Дэвис. Какая же она, Мелисса, неудачница, какая трусиха! Она сама позволяет, чтобы ее угнетали. Ей вспоминались все феминистские теории из университетского курса «Женская литература». К ней возвращалась вся ярость Одри Лорд и Элис Уокер, так что к двум часам Мелисса уже блуждала в ущелье гнева и депрессии, столь темной и ядовитой, что она была не в силах улыбнуться даже Блейку. Но сама эта депрессия была феминистской депрессией – всех женщин, всех притесненных женщин всего мира; и Майкл был уже не Майкл, а главный угнетатель. Он был не лучше, чем патриархальный мучитель Шарлотты Перкинс Гилман, который заточил ее в комнату с желтыми обоями и заставил исчезнуть. Он был угнетателем Джейн Эйр, изгнавшим Берту на чердак. К трем часам дня пора было забирать Риа из школы, и Мелисса катила коляску по недоброй, сделанной мужчинами улице, а потом обратно. А потом в отчаянии ждала, пока Майкл (который был уже не Майкл, а патриархальный глава семейства) вернется домой. Настоящий Майкл успевал пропасть. Многоцветного Майкла уже не было. Того Майкла, что задавал ей вопросы и пошел за ней в море. Того Майкла, который изменил конфигурацию всего, изменил ее сознание.

Любовные странствия Мелиссы отличались от маршрута, пройденного Майклом. Если бы они сопровождались песней, это была бы «Hunter» Дайдо или «I Will Survive» Глории Гейнор. Мелиссе не нужны были мужчины. До знакомства с Майклом она относилась к ним с равнодушием. Это были странные, голодные создания. У них были странные тела. Они вечно чего-то хотели. Они хотели гладить, притягивать, целовать, проникать. Ей не нравилась соленая струйка их семени. Она не желала быть фантазией, «бутылочкой колы», как ее однажды назвали. Она предпочитала идти в одиночестве. Сама по себе она была сильнее. Мужчины только отвлекали, мешали. Часто она сходилась с кем-то главным образом потому, что очень нравилась этому кому-то. Был тот ирландец, с которым она познакомилась в Париже в семнадцать (он-то и назвал ее бутылочкой колы). Был тот мальчик, который пнул ее по ноге, когда она с ним порвала. Были темнокожие парни, которым хотелось чего-нибудь побледнее, и белые парни, которым хотелось чего-нибудь смуглого, и со всеми она оставалась безучастной, нетронутой, затронутой лишь физически (это шло из детства; жестокий отец, она обратилась в камень). Единственным исключением во всем этом безразличии стал парень по имени Саймон, с которым она познакомилась в Уорикском университете. Поначалу они просто дружили (так ей казалось проще), он был лондонский мальчик, высокий, светловолосый, с добрыми глазами. Они часами болтали, платонически лежали в его комнате среди ночи, пока однажды Мелисса не осознала: она что-то чувствует. Она была не совсем уверена, что это любовь, но ей казалось, что любовь должна ощущаться примерно так, почти так, так что она сказала ему, что его любит. Но говорила она это словно бы из какого-то дальнего закоулка своего мозга, и, когда они уже лежали вместе неплатонически, она поняла: они что-то утратили. «Тебе не приходило в голову, – спросила она у Саймона, – что людям, которые друг другу нравятся, не стоит прикасаться друг к другу?»

После этого она достаточно долго была одна и за это время поняла, что одиночество дается ей легко. А потом появился Майкл. Он был – доброта, жар, убеждение, нечто неожиданное, уникальное. Он носил очки и яркие шелковые рубашки, и везде у него был ямайский флаг: на браслетах, на кепках, на полосках спортивных костюмов. В нем было странное сочетание медлительности и скорости, его движения казались стремительными, но к ним примешивалась лень; самыми быстрыми у него были руки, они ножницами резали воздух, когда он говорил, они плясали, опадали, снова вскидывались. Он не походил на Тайриза. У него не было мускулатуры Ди Энджело. Но то, чем он обладал, было гораздо важнее этих поверхностных качеств: он был добрым – и внешне, и душой, – он был невероятно чувственным, и он умел смотреть на нее так, что она таяла изнутри. Ей нравились его вопросы,