— Зеленый ты еще, Аренский, как есть зеленый! Поверит — не поверит. Это тебе не в карты играть. Если хочешь знать, никто и думать об этом не станет, а тем более сомневаться. Арестовали — значит, виноват!

— И это ты на себя берешь?

— Беру, беру, а тебе придется делать вот что: у политических по статье пятьдесят восемь-десять сидит княгиня Растопчина. Так-то, в рванье-хламье её не видать, но если отмыть… Ты бы видел, как она в строю на работу идет! Вроде, и росточка небольшого, а над другими словно возвышается.

— И куда её, отмытую?

— Официантками командовать. Официанток сам подберешь, двоих-троих, посмазливее, из проституток… Если я что в этих делах понимаю, к нам может даже товарищ Сольц[3]пожаловать. Говорят, совесть партии. А такого ублажать надо постараться! Совесть-то, она, знаешь, какая требовательная!

— Хорошо, про официанток я понял, но где мы возьмем оркестр?

— Если ты имеешь в виду инструменты, то их лучше в Москве заказать. Это ты культурной части поручи. А уж музыкантов у нас, как грязи! Из одного Ленинграда целый симфонический оркестр привезли… На Соловках разве что черта нет. Или уже есть? Шучу. Раньше-то здесь монахи хозяйничали, при них нечистой силе делать было нечего. Словом, если поискать… Где-то за полгода до твоего приезда из Орловской губернии к нам цыганский табор пригнали. Не смогли разнарядку выполнить, вот и придумали. Табор окружили и всех от семнадцати и старше по пятьдесят восьмой! У нас чего только не насмотришься!

Табор. Цыгане. Аренский поежился. Выплыло из памяти то, что он усиленно старался забыть. Свалить, сбросить на самое дно этой проклятой памяти. Как будто тогда, в Аралхамаде, он мог что-то сделать! Раде все равно не удалось бы спастись!.. Или удалось?.. Она была чересчур строптива… Чего греха таить, Арнольд и сам тогда увлекся предстоящим развлечением: совершить первое в своей жизни совокупление с женщиной, не просто с женщиной, с девственницей, на глазах у всего Аралхамада.

Солнцепоклонники вовсе не считали, что это такой уж интимный акт. Вон, когда Ольга была с Адонисом, их любовные игры мог наблюдать каждый, кто хотел. Наверное, именно это тогда его завело. Он и не думал, что Рада цыганка, дикарка — так болезненно к этому отнесется. Какая ей была разница? Не выпендривалась бы, осталась жива. А так… Выпила яд и приняла смерть в погибшем под оползнем Аралхамаде…

— Арнольд! Аренский! Товарищ лейтенант! Извольте в рабочее время думать о работе!

— Простите, товарищ капитан, отвлекся!

— Каких музыкантов будем брать, уже решил?

— Думаю, пианиста, саксафониста, барабанщика, баяниста, скрипача…

— Скрипач-то зачем?

— Для интеллигентности. И вообще, эти… евреи, говорят, скрипку любят.

— Ну и головастый у меня зам! Ладушки, не буду тебе мешать, потому как, честно признаюсь, я в этом ни уха ни рыла не понимаю. И тебе, чтобы не упасть в лужу, лучше для организации оркестра специалиста позвать… Возьми в пятьдесят восьмой пункт четыре дело Гинзбурга Михаила…

— В чем он замешан — в помощи международной буржуазии?

— Да не вникай ты! Главное, говорят, он музыкант — один из лучших, он оркестр поможет тебе сделать такой, какого и за границей не найти!.. Шучу.

Аполлон опять заклекотал.

Гинзбург оказался… Арнольд чуть было не сказал вслух: скелетом! И в чем только душа держалась. Но на изможденном желтом лице тем не менее светились умом живые черные глаза.

Это было, по наблюдениям Аренского, не таким уж частым явлением, как могло бы показаться. Большинство заключенных имело взгляд потухший, а глаза поблекшие. Да и не с чего было им гореть у людей, осужденных на десять и более лет. Без права переписки.

Особенно это относилось к политическим заключенным, которые амнистии не подлежали, а когда подходил их срок выхода на свободу, под разными предлогами получали "довесок" и оставались в заключении…

Арнольд мог бы, как другие офицеры лагеря, обращаться к Гинзбургу на "ты" и вообще без имени, просто "эй", но язык у него отчего-то не поворачивался.

— Михаил Валерьянович, — вежливо заговорил Аренский, — я позвал вас для того, чтобы вы помогли мне организовать оркестр…

Сказал и тут же пожалел. В глазах музыканта появилась безумная надежда, он весь просто рванулся ей навстречу…

— Гражданин Гинзбург! — сурово одернул его Аренский. — Вы меня не так поняли. В ближайшем времени в поселке откроется ресторан…

Во взгляде заключенного сияющий свет заметно поугас, но он все же спросил:

— Ну, а инструменты-то есть?

— Будут. Надо лишь определить, какие заказать и сколько. Сможете это сделать?

— Смогу. Я ведь, молодой человек… простите, гражданин начальник, не всегда симфоническим оркестром дирижировал. По молодости приходилось и в ресторане подрабатывать.

— А вы сами на каком инструменте играете?

— В ресторане — на любом, — едва заметно усмехнулся Гинзбург.

Аренский разозлился. Он вдруг почувствовал несомненное превосходство над собой человека, который даже по лагерной иерархии был никем. Он никак не мог рассчитывать на снисходительное отношение к себе других заключенных, на хорошую пайку, на уважение. Скорее, наоборот. Именно таких, как он, блатари — то есть уголовники — загоняли под нары и заставляли выносить парашу. Их били все, кому ни лень, и перед таким человеком Арнольд теперь робеет?!

Но бывший дирижер оказался человеком чутким. Он сразу уловил перемену в настроении лейтенанта. Что-то чекиста — так заключенные называли между собой офицеров — стало раздражать. И Гинзбург принял выражение подчеркнутого смирения.

— Гражданин лейтенант желает, чтобы оркестр был мужской?

— Пусть будет мужской. Кроме певицы и скрипачки.

— Вы хотите, чтобы в оркестре играла скрипка?

Арнольд невозмутимо кивнул, хотя в душе его что-то дрогнуло. Действительно, почему он так уцепился за скрипку? Именно за женщину-скрипачку.

Оказывается, где-то на дне памяти даже не его, нынешнего, а маленького Альки сохранился образ женщины-циркачки. Она играла на многих инструментах, а скрипкой вообще владела виртуозно.

Арнольд вдруг отчетливо увидел себя стоящим за форгангом — цирковым занавесом — и подглядывающим в щелочку за выступлением артистки. Скрипка буквально летала вокруг нее. Женщина играла на ней в самых замысловатых позах, даже стоя на голове.

Ее облик стерся, потускнел, не помнилось даже имени, но вот ведь осталось — женщина-скрипачка.

Гинзбург хотел что-то сказать, но посмотрел на лейтенанта и опустил глаза. Подумал: в этом чекисте ещё осталось человеческое. Оно на миг отразилось в его глазах. Но тут же услышал будто наяву голос умершей жены Гали: