через металлоискатель. Теперь завели в другую сборку. Народа немеряно. Этап весь на восток. Это знают точно, все боятся кировских зон и владимирского Пакино и Мелехово.

Ни одного знакомого.

Опять на шмон выводят. По одному дёргают. Что они совсем с катушек съехали? Третий шмон подряд. Теперь шуруют в комнатушке той, которая сразу возле ворот, слева, где перед судами сухпай выдают. И сейчас выдают тоже. У кого шапки нет – конвой не принимает, слава богу у меня есть половина. Опять вытрясли тетрадки, всё к ебеням раскурочили, читали что-то из записей, мудаки. Но всё вернули.

У меня Библия с собой, на ней штамп библиотечный, могли докопаться, но ничего, пронесло. В Библии заныканы мойки. Три штуки.

Собираю всё своё со стола, который знаком по войне за общаковые сигареты. Мусор – тот же капитан, перед которым я разыгрывал комедию, падая на пол. Он вспомнил меня и неожиданно извинился. Что это, у меня крыша едет?

Мойки не нашёл. Симка билайновская подлетела. Блядь! Это ещё Борисыча симка. Вот уроды! Спрятал я её в кроссовок, а она зазвенела. Блядь!

И подлетела по идиотски. Я уже вещи все сложил, уже всё, на выход собрался, а тут этому капитану взбрело в голову ещё раз меня металлоискателем пройти. Вот сука.

Человек сто перед воротами. Первая смена. Автозаки уже подогнали, Ваньки нигде нет. Меня определили во вторую. Хорошо, можно покурить спокойно и сложить барахло. Опять собачник.

В собачнике народу мало, человек десять, можно отдохнуть.

Этап до Соликамска, говорит чувак, который видимо всё знает, – там двух пыжиков вели, значит в Соликамск.

– Да ладно, – отвечают ему сквозь дым, – этап на восток, может пыжиков на «Двойку» везут во Владимир.

– Может быть и на «Двойку», – соглашается чувак, который всё знает.

– А что тогда про Соликамск говоришь?

– Хуй знает.

– Ну вот и не пизди, если не знаешь.

И всё в таком же духе. Чувака этого в итоге заказывают, ему желают удачи, и он выскакивает от нас, волоча по кафелю свой баул.

Вторую партию начали, – говорит дед, сквозь дым из левого угла, -щас всех загрузят и поедем на пять лет. Пять лет. Без пизды и без котлет.

– По какому разу едешь, дед? – спрашиваю я его.

– Восьмая ходка, смеётся он. 158я часть первая. Карман. Срок два года.

Хуйня. На одной ноге отстою.

– На воле долго пробыл?

– В этот раз долго, почти два месяца.

– А что на кармане попался?

– Да не мой это бизнес, – смеётся дед, – вот и замели. Мой бизнес играть.

Сейчас приеду в зону – играть буду. Сейчас-то там бардак и дурдом, баульное братство. Кто козёл, кто блатной, – всё поебать. Баул есть – всё в порядке. Это раньше-то мы козлов убивали за то, что они локалки варили между бараками, а сейчас козёл – это уважаемый человек в зоне.

Ты, Бать, хуйню-то не городи, – отзывается угрюмый чувак из противоположного угла собачника, – какой это козёл уважаемый человек? Ты что, старый, совсем?

– А что, за сигареты они вон всё достанут, и за деньги.

– За деньги где хочешь можно жить.

– Это да, вздыхает дед. – и то как он вздыхает выдаёт, что никакой он не игрок и что денег-то он отродясь в руках не держал. Обычный бомж, которого умыли и приодели в тюрьме. Мы переглянулись с угрюмым чуваком и улыбнулись.

Катала хуев, – поставил точку угрюмый чувак.

Дед засох.

Вообще здесь столько пиздоболов! Кого не возьми – режим шатал, локалки рвал и всё такое прочее. А на деле выясняется, что в лучшем случае баланду в зоне развозил, хотя это тоже заподло.

Особенно чурьё. Про них даже поговорка гуляет: «На тюрьме мы все вора, а на зоне – повара.» (Иногда пидора).

«Грузины – пидорасы», читаю я надпись на стене. И мне вдруг становится смешно и немного спокойно. Сам не знаю от чего. Курим с угрюмым и улыбаемся на эту надпись.

Грузинов не любят в тюрьме за их голимые и дешёвые понты, и менты их тоже не жалуют. Срока дают им как правило, по потолку, а держат под судом очень долго. Я сидел с двумя грузинами. Один был действительно живность, другой попроще, но тоже мудак.

Меня наконец-то вызвали. Заканчивается это бесконечное курение, заканчивается всё. Даже тюрьма. Я выхожу из этих проклятых ворот.

Бутырские мусора сдают меня конвою. Автозак зелёный. Это почему-то тоже радует, я запрыгиваю внутрь железной будки, в которой уже набито человек двадцать и притираюсь на холодной деревянной лавке. И опять закуриваю. Все курят. И даже смеются, хотя чему тут можно смеяться?

Поехали. В шлюзе стоим пол часа. Собаки и мусора чего-то говорят снаружи, что-то простукивают и светят фонарём в нас через открытую дверь. В ответ получают кучу приколов и ругательств в свой адрес, но не реагируют особа на эти тычки, привыкли.

И вот всё-таки мы трогаемся. Слышно как раздвигаются ворота, такой знакомый звук, я каждый день его слышал, наша хата возле шлюза. Теперь уже была. Наша хата.

Автозак сигналит три раза и покидает тюрьму, увозя в своей железной будке судьбы.

Потом какие-то повороты, развороты, ничего не видно, остаётся только чувствовать куда мы едем. Я чувствовал сначала, а потом забил. Какая в сущности разница? Куда едем? Из Москвы едем.

Автозак попрыгал по канавам и остановился. Начали выгонять. Я вылез и успел покрутить головой, хотя конвой орал, чтобы я не оглядывался, но по указателю невдалеке я сообразил, что находимся мы где-то в районе Рижской эстакады, под мостом. Да. Таким способом я из Москвы ещё не уезжал.

Пока лез в Столыпин, покоцал ногу, кровь пошла, потом смотрю: открыта одна клетка, самая дальняя от толчка, то есть одна из первых, и около неё мусор.

Мне туда. Я уверенно и даже чуть не спеша прошёл по этому вагону, успел рассмотреть рожи в битком набитых «купе», увидел угрюмого, кивнул ему, он мне кивнул, вошёл в свой обезьянник, тройник, половинка этого «купе», дураков отдельно возят, и на верхней полке увидел улыбающегося Ваньку.

– Слава Богу, – сказал я, – думал, что потерял тебя.

– Я здесь, я приехал в первой очереди, – сказал Ванька.

– А докуда Столыпин идёт?

– До Кирова. Меня там и высадят.

– Я должен раньше выйти.

И опять начался шмон. Как заебали этими шмонами! Вагон тронулся, все галдят, в сортир просятся, а не пускают, сказали, что пока шмон не закончат