Действительно, всё, что только было в зале, сулыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитоюдамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхиваяими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и болеераспускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, чтобудет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожиена развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной сторонымужскими, с другой — женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотретьна веселящегося барина.

— Батюшка-то наш! Орел! — проговорила громконяня из одной двери.

Граф танцовал хорошо и знал это, но его дамавовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо сопущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только однострогое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуреграфа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице ивздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленялзрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, МарьяДмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах ипритопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценилвсякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более иболее. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже нестарались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала зарукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз станцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танцатяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее.Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках,то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму кее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склониввспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой средигрохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились,тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.

— Вот как в наше время танцовывали, ma chere,— сказал граф.

— Ай да Данила Купор! — тяжело ипродолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.

В то время как у Ростовых танцовали в залешестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталыеофицианты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар.Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухаяисповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме быласуетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротамитолпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатогозаказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанноприсылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжалпроститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.

Великолепная приемная комната была полна. Всепочтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине сбольным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скореепройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц иродственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожалглавнокомандующего и что-то несколько раз тихо повторил ему.

Проводив главнокомандующего, князь Василий селв зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть ирукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал инепривычно-поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошелчрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.

Находившиеся в слабо-освещенной комнатенеровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопросаи ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего ииздавала слабый звук, когда кто-нибудь выходил из нее или входил в нее.

— Предел человеческий, — говорил старичок,духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, — предел положен,его же не прейдеши.

— Я думаю, не поздно ли соборовать? —прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счетникакого своего мнения.

— Таинство, матушка, великое, — отвечалодуховное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядейзачесанных полуседых волос.

— Это кто же? сам главнокомандующий был? —спрашивали в другом конце комнаты. — Какой моложавый!..

— А седьмой десяток! Что, говорят, граф-то неузнает уж? Хотели соборовать?

— Я одного знал: семь раз соборовался.

Вторая княжна только вышла из комнаты больногос заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позесидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.

— Tres beau, — говорил доктор, отвечая навопрос о погоде, — tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a lacampagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню. ]

— N`est-ce-pas? [Не правда ли?] — сказалакняжна, вздыхая. — Так можно ему пить?

Лоррен задумался.

— Он принял лекарство?

— Да.

Доктор посмотрел на брегет.

— Возьмите стакан отварной воды и положите unepincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) decremortartari… [щепотку кремортартара…]

— Не пило слушай, — говорил немец-докторадъютанту, — чтопи с третий удар шивь оставался.

— А какой свежий был мужчина! — говориладъютант. — И кому пойдет это богатство? — прибавил он шопотом.

— Окотник найдутся, — улыбаясь, отвечал немец.

Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула,и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному.Немец-доктор подошел к Лоррену.

— Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? —спросил немец, дурно выговаривая по-французски.

Лоррен, поджав губы, строго и отрицательнопомахал пальцем перед своим носом.

— Сегодня ночью, не позже, — сказал он тихо, сприличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражатьположение больного, и отошел.