Он орал на меня так злобно, что лебеди, громко захлопав, распустили свои черные паруса и улетели. И вот в тот миг, когда темная тень от их парусов стремительно пронеслась по лицу Хенка, я с ужасом увидела, что это лицо его автопортрета – того самого, где оскалены зубы – и еще того, другого, где глазницы дочиста вычищены вороньем...

...Последующие вечер и ночь я провела на еврейском кладбище. Широкие гладкие надгробные плиты были похожи на крышки концертных роялей.

Утром, прямо оттуда, я пошла к Роберу: у него оставалась еще пара моих эстрадных платьев.

Открыв мне дверь, Робер, конечно, сразу же разглядел мой незавидный экстерьер (трудно было бы его не разглядеть). Он, конечно, решил, что меня доконала «жизнь в трущобе». Такую трактовку подтверждали его разрозненные реплики, которые он умудрялся вклинивать в промежутках между моим кофе, отмоканием в ванной, принятием душа, ланчем, телефонными звонками, гимнастикой, снова душем, плановой репетицией, переодеванием, наложением макияжа...

Послушай, Соланж, если ты не против... и... если твой любовник не возражает... мы могли бы жить втроем.... В том или ином смысле, как ты захочешь... Я люблю тебя... Я приму любые твои условия... Любые, Соланж... Перебирайтесь ко мне... В вашем распоряжении будет полтора этажа... Я помогу ему с финансами... Ты избалована, Соланж, ты у него долго не выдержишь...

Меня всегда удивляет, откуда берется эта странная сила, название которой я не знаю сама. В тот вечер, уже за пару часов до выхода к публике, я ощущала снова эту необъяснимую энергию так, как если бы мое сердце, пуд за пудом, накачивали вильбрандовским тротилом. Я чувствовала, что если в назначенную минуту не выйду на сцену, если концерт, например, отменят (прорыв дамб, наводнение, теракт и т. п.) – и я буду лишена возможности эту нечеловеческую мощь перевоплотить, – то она, эта силища, разорвет меня в клочья – а заодно Амстердам.

...После моего выступления в гримерную робко заглянул Хенк. Сидя полураздетая (и так некстати видя в одном из зеркал разодранную им свою спину), я быстро плеснула ладонью: пошел вон. Когда он тихо постучался через полчаса, я была уже полностью собрана – имею в виду мобилизованность мыслей и чувств. Он молча шагнул к подзеркальнику, зажег свечу – и резко чиркнул по левому своему запястью невесть откуда взявшейся бритвой... Я сразу уловила бульварный стиль его замысла – и потому сохраняла спокойствие... Он приподнял запястье над свечой: в пламя ее, слегка шипя, закапало то, что и должно было капать... Кровь, на границе пламени и стеарина, мгновенно сворачивалась в аспидно-черные струпья. Кровавые струйки по бокам свечи превращались в пенистое черное кружево...

– Какая чудесная бульварная готика! – зажав шпильки во рту, я продолжала закалывать волосы. Моя шепелявая реплика прозвучала неряшливо, убийственно-небрежно. Пуская в ход очередную шпильку, я нежно-нежно промычала: – Для полного комплекта не хватает, пожалуй, вампирских клыков...

В это время зашел Робер. Мы ушли вместе, я подарила ему ночь. А следующим вечером мы, как и планировали, уехали на недельные гастроли в Италию, где Робер – попеременно уродуя свое сильное мужское лицо резкими судорогами мук и восторга (а после финала беззащитно всхлипывая) – дополучил свою выстраданную, честно заслуженную дозу.

Вернувшись в Амстердам, я решила забрать свои вещи и, кстати, отдать деньги за аренду матраса. Мне не хотелось предварительно звонить Хенку, упреждать, договариваться – это бытовое копошение переключило бы кровавую драму в жанр семейного водевиля. Моя замшевая сумочка еще бренчала его ключами, его зажигалки были перемешаны с флакончиками моих духов; на «Мазде» Робера (предупредив того, что буду искать жилье, так что проведу у него не более суток) я отправилась в «квартал художников».

Передвигаться на машине по Амстердаму, особенно днем, – занятие для синильных пенсионеров, маразматиков-туристов – и вообще для людей клинически флегматичных. Авто, ежесекундно стараясь не въехать в трамвай, жалко ползет по улицам-удавкам, кишащим всепланетарным человеческим сбродом; авто ползет по тонким кишкам переулков с односторонним движением, авто торчит, как проклятое, в бесконечных пробках, встает, как вкопанное, перед неожиданно разведенными мостами, лавирует, как каторжное, между нескончаемыми участками ремонта дороги, и в целом его скорость не превышает таковую у катафалка.

...Когда я вошла в ангар, Хенка там не оказалось. Я зашла в кухню, сварила себе кофе... Затем, мысленно разогнав фантомное, ставшее свойским, семейство постных протестантов, села за длинный стол-подиум и выпила свою чашечку. Выкурила сигарету (чего обычно не делаю: тягчайшее преступление против голосовых связок). Плеснула коньяка и стала слушать свою любимую «I am a Fool to Want You...»

В это время зазвонил телефон. Робер спрашивал, как мои дела, все ли спокойно, не надо ли мне помочь – и так далее. Он задал мне много вопросов, слишком много. Я ответила, что все идет по плану (а что это значит – «по плану»? – спросила себя мысленно), и напомнила, что этот телефонный номер для него категорически закрыт. Он начал извиняться, лепетать нежные глупости, касательные наших обильных итальянских совокуплений; я бросила трубку...

Дверь в матрасную была полуоткрыта. Распахнув ее, я обомлела: по всем признакам было видно, что Хенк во время моего отсутствия ночевал именно здесь. На матрасе, вразброс, валялся набор одинокого мужчины: разметавшийся порножурнал, тюбик с возбуждающей мазью, полотенце, которым одинокий мужчина вытирал руку после эффективной мастурбации. Слипшееся от засох-шей спермы вафельное полотенце стояло колом и напоминало детский бумажный кораблик.

Я разделась донага и свободно раскинулась на матрасе. Почему-то именно здесь мне было невероятно удобно. Тело мое отдыхало. Я накинула на себя простыню. Освежив меня ветерком, она медленно и блаженно обволокла мои большие, грубоватые, привычно выносливые коричневые соски, набухающие на глазах от струйки воздуха, мои крупные прохладные груди, принесшие мне немало хлопот еще в школе, мои гладкие, очень глубокие («скульптурные», как говорил Хенк) надключичные впадины, нежную замшу моего распахнутого межножья, влажный шелк потайных ложбинок, – все это конгруэнтно и естественно соединилось в каждой своей части с грязноватой, местами рваной простыней Хенка.

...А затем и с самим Хенком, когда, уже в темноте, он зажал мне ладонью рот и мощно, без слов, вошел.

Ближе к рассвету я проснулась – от боли в горле и в глубине правого уха. Вдобавок меня лихорадило.

Все летело к черту. Завтра, то есть уже сегодня, а именно: в восемь вечера, я должна была выступать в заведении «ARNBORG», закрытом клубе шведских бизнесменов, от чего зависела моя судьба – по крайней мере, на пару лет вперед. А еще позавчера я плавала и плескалась в холодном после дождей Lago di Como, хотя Робер, забавно подскакивая на берегу и чуть не плача, умолял меня этого не делать, а потом, в гостиничном номере, кутал во всевозможные пледы, поил коньяком – и все бы действительно обошлось, если бы не двухчасовой перелет, когда любые неполадки в носоглотке резко обостряются от перепадов давления... Кстати, Робер, предвидя и это, предложил возвращаться поездом, я уперлась... Мне позарез надо было скорей сюда... куда? На этот матрас?