Собственно говоря, в его доме, который он получил в подарок от своего отца, торговца недвижимостью, я проживала на отдельном этаже. Этот этаж был изобретательно перестроен Робером из чердака и примыкавшей к нему галереи так, что в результате там смогли расположиться моя студия, моя спальня и ванная, моя маленькая музыкальная гостиная, а также наш, общий с Робером, зимний сад. Крыша была также им обжита: на ней пестрел цветник и красовались вечнозеленые растения; там мы попивали кофе, вино, там иногда завтракали и ужинали; вообще крыша совмещала функции нашей частной эстрады, кафе и клуба. С нее, кстати сказать, открывался живописный вид на Vondelpark... Ну и что?

Я не привязываюсь к местам, вещам – и вполне хладнокровно переношу перепады моего имущественного статуса. То, чего я действительно не переношу, – это навязанную мне монотонность и, если обнаруживаю ее проявления, начинаю чахнуть. А поскольку зачахнуть мне не хочется, я из такой ситуации сбегаю.

Мои бывшие коллеги по консерватории – что в Петербурге, что в Амстердаме – несмотря на теоретически высокую, как бы заданную самой сферой деятельности, «планку духа», влачат существование, на мой взгляд, довольно-таки заплесневелое. Конечно, амстердамцы, скажем, могут себе позволить слетать в свой уикенд на Майорку, а питерцы и в Васкелово-то выезжают не без труда, но разницы здесь нет. Те и эти, как бы это сказать... словно подписали контракт на старение – у одних внешне благополучное, у других – так себе. По сути, экзистенция тех и других сводится к простому трусливому выживанию – у одних внешне респектабельному, у других – нет. С годами, день изо дня, они все тяжелее перемещают свои телеса с амвона кафедры на семейный диван, с семейного дивана – на амвон кафедры: одни это делают с помощью приватных транспортных средств, другие – с помощью муниципальных, разницы нет. По-моему, – к такому жесточайшему пожизненному заключению вменяемого человека можно только приговорить – причем за особо тяжкие преступления...

В первую неделю моего вселения к Хенку – он уходил куда-то с утра до самой ночи – я даже успела опрометчиво привыкнуть к тому, что эти антикрааковские хоромы[4]принадлежат мне одной. Кстати сказать, в них, этих хоромах, не наблюдалось ни картин, ни рисунков, ни даже эскизов, поэтому я и думать забыла, что их владелец был отрекомендован мне как художник. Подумаешь тоже – «художник»! А кем еще он может быть? Это же Амстердам, а не зооферма.

Я расхаживала по просторной Хенковой палубе, иногда слушала пластинки, иногда читала, иногда вязала, иногда что-нибудь грызла, иногда напевала. Именно напевала, не пела – я не репетирую без инструмента, считаю это пустым занятием – тем более внутри цементного куба, где реверберация – главный результат любых сольных усилий. Так что я просто напевала: для меня это то же самое, что мысли вслух – или цитаты вслух (дурная привычка среди overeducated people).

И вот я напевала или тихонько насвистывала: «Весна не прошла, жасмин еще цвел... Звене-е-ели соловьи на старых кленах...» – или «В парке „Чаир” распускаются ро-о-озы...» – или «Zigeuner, you have stolen my heart...» – или «Вино любви неда-а-аром... нам судьбой... дано-о-о...» – именно это мне лезло тогда на ум...

В то утро, когда Хенк (в невероятно мрачном, как я разглядела, расположении духа) остался дома, мне пришлось ретироваться на свой матрас и закрыть дверь. Предварительно я попросила у него «Laughter in the Dark», который перечитала уже почти до середины, а он только начал. В самом интересном месте, где Магда посылает Кречмару письмо (и этим навсегда рушит его жизнь), зазвонил телефон. Конечно же, я и не подумала встать – даже на двадцатый, что ли, звонок.

Примерно через полчаса позвонили снова. За это время Кречмар успел попасть в автокатастрофу и ослепнуть, а до меня дошло, что Хенка нет дома и дело, видимо, срочное. Злясь на жару, я, как была, голышом, подскочила к лестнице, взлетела в ложуи схватила трубку. Попросили Хенка. Я приготовилась уже сказать, что он ушел, – как вдруг внизу отчетливо увидала его брошенный возле стола синий рюкзак, который никогда не оставался дома без своего хозяина. Тем не менее, я приветливо отчеканила, что Хенка нет, – и повесила трубку.

Мне стало не по себе. Я осторожно слезла, подкралась к душевой и, к ужасу своему, увидала, что в прорези под дверной ручкой действительно застыла кроваво-красная надпись «bezet». Однако из душевой при этом не доносилось ни звука. Правда, там размещался также WC, и я, с ходу, попалась на свою же малодушную уловку – дескать, Хенк, возможно, в сортире читает – ведь существует же такая постыдная привычка – например, суперсексапильный для меня Винсент Вега («Pulp Fiction») этим и отличался, что, сидя на унитазе, прочел, по-моему, все детективы от A до Z, – и отличился аж до того, что его, с покетбуком в руках, замочили из превосходного голливудского ствола, причем прямо в сортире (буквально).

Ох, силы небесные! Самым простым было бы, конечно, Хенка позвать, постучаться. Но меня пугала возможная тишина, жуткое беззвучие вместо ответа; мне крайне не хотелось видеть эту дверь выломанной – и, тем паче, ужасала возможность лицезреть кровавую инсталляцию в стиле фон Хагенса или Марко Эваристи. А в голове уже понеслось: вид у Хенка с утра был мрачный! Почему?! Почему он остался дома?! Что я о нем знаю? Срочно позвонить Роберу! Звонить Ирис, Ирис! Срочно одеться!..

В это время дверь душевой резко скрежетнула, и вышел Хенк.

Я чуть не вскрикнула: леди Годива, прикрывшая наготу лишь распущенными волосами, в нашем с ним устном договоре совсем не значилась – но Хенк даже не взглянул в сторону обнаженной натуры – и тут я едва не завопила: лицо его было бледным и полностью отрешенным лицом мертвого гомункула. Он прошел словно бы сквозь меня, сделал еще пару нерешительных, изможденных шагов и, оказавшись посередине ангара, бессильно разжал пальцы.

Плотные листы ватмана упали на пол по-бабьи покорно. Их сразу же грубо расшвырял июньский сквозняк... поигрался... оставил в покое. Хенк, стоявший уже на балконе, прислонился к перилам, ссутулился, закурил. Отгороженная его спиной, я шмыгнула в матрасную, обернула себя отрезом шелкового шифона – и снова выскочила в ангар.

...С ватманских листов на меня в упор смотрели разные лица Хенка. Ошеломляющие карандашные автопортреты глядели откуда-то из глубины, словно со дна озера. Ни одно из лиц не было похоже на то, которое он только что молча пронес на балкон. И, одновременно с этим, в каждом из них бесспорно угадывалось некое зловещее сходство с оригиналом. Правда, какой-нибудь «реалист» – из тех, что мунковскому «Крику» всегда предпочтет непреложную шишкинскую безбурность, – наверное, возмутился бы: почему на всех рисунках этого двадцатипятилетнего мазилы – на всех без исключения – изображен наглый, циничный, вконец потрепанный шестидесятилетний мерзавец?!