— По-моему, разумно.

— По-моему, тоже, но вы ведь знаете скаредность ее отца... Послушать его, так ей следовало отсудить часть приданого, сам же он отказывался дать дочери даже лишний крейцер. С тем она и отбыла. А тут эти проклятые письма, из которых следовало совсем другое: будто бы она собиралась сбежать во Францию со своим возлюбленным, вернувшимся за ней в Ганновер! Кроме того, в них она позволяла себе насмехаться над свекром, подкаблучником «этой Платен», обличала отца — «старого тирана» и мужа — «палача». Услышав это, мой муж стал ей врагом, превзойдя в этом даже самого курфюрста Эрнста Августа. Признаться, я взбесила его еще больше своей попыткой защитить дочь.

«Если мне станет известно, что вы пытаетесь хоть чем-то ей помочь, — пригрозил он мне, — то вам придется выбирать между возвращением во Францию и жизнью вместе с вашей лишенной всего человеческого дочерью там, где ее запрут!»

— Главная гнусность состоит в том, — продолжила герцогиня, уже заливаясь слезами, — что условием развода назван запрет на новое замужество, в то время как Георг Людвиг сможет снова вступить в брак, когда захочет. У матери отняли детей, больше она их никогда не увидит. Наконец, раз она так рвалась из Ганновера, то впредь она будет проживать на территории нашего герцогства Целле, но под строгим надзором, не имея права покидать место своего заточения, за исключением ежедневной прогулки под охраной. Естественно, ее лишили права принимать посетителей, за исключением отца... и меня, но при том условии, что отец даст на это свое согласие. Тот же, кто осмелится приблизиться к ней на свой страх и риск, лишится головы.

В зале повисла тяжелая тишина. Герцогиня Элеонора перестала сдерживать рыдания, обе ее слушательницы приросли к креслам, как громом пораженные. Слышалось только потрескивание дров в камине да плач раздавленной горем матери.

Аврора и баронесса ожили одновременно. Вторая, опять опустившись на колени, попыталась утереть своей повелительнице слезы, шепча ей бессмысленные слова утешения. Первая же осмелилась задать вопрос:

— Где ей предстоит теперь жить?

— В Альдене.

— О нет!..

Этот крик вырвался у баронессы, тут же испуганно закрывшей себе рот ладонями. Видя удивление Авроры, она объяснила:

— Это замок на задворках герцогства, самое заброшенное место во всех Люнебургских ландах. Он стоит на берегу реки Аллер, возвышаясь над черными, вечно сырыми землями. Произрастает там одна лишь чахлая гречиха. Под суровыми стенами замка ютится деревушка, в которой живет горстка нищих крестьян, некоторые из которых раньше работали в соляных шахтах... Боже, неужели возможно, чтобы ее сослали в такую дыру?

Герцогиня достала платок, высморкалась, кое-как уняла слезы и продолжила еще горше прежнего:

— Еще как возможно! Мой супруг даже возвел эту пустыню в ранг герцогства! Напрасно вы решили, что она отправится туда пленницей: как бы не так — правительницей! Там у нее будут слуги, охрана из сорока солдат. Сейчас в замке спешно готовятся к ее прибытию. Никаких застенков, сырой соломы, кандалов, а только ковры, мебель и наряды, соответствующие ее новому положению! Это было бы смешно, если бы не было так грустно... Бедная моя малышка! Если ее не убьет тоска, Альден все равно станет ей могилой... Дайте мне выпить чего-нибудь покрепче, Беркхоф!

Безутешная мать сильно побледнела и с закрытыми глазами безвольно откинулась в кресле. Баронесса поспешно налила ей водки и поднесла рюмку к ее губам.— Знаю, как вы страдаете, Ваше высочество! Такого никто не вынесет...

— Ничего, это всего лишь нервы. Сейчас я приду в себя.

Она сделала осторожный глоток, потом опрокинула всю рюмку залпом и выпрямилась.

— Мне пора, — сказал она.

Она по-прежнему дрожала от пережитого, в лице не было ни кровинки. Об Авроре она не вспоминала. Та подошла к ней, видя, что герцогиня готова уйти.

— Ваше высочество, вы, наверное, забыли, что вызвали меня из Гамбурга? Полагаю, у вас были основания сделать это.

— Действительно, забыла! Простите, графиня! Я столько пережила, что впору было совсем лишиться памяти. — Она снова села. — Признаться, важность исчезновения некоей персоны меркнет в сравнении с обрушившейся на нас драмой... Итак, при обыске в покоях моей дочери — Ее светлости наследной принцессы-курфюртины Ганновера! — отчеканила она с внезапной яростью, — было сделано заключение о пропаже части драгоценностей, бывших на ней при венчании, то есть самых дорогих для нее. Недосчитались и бриллиантового колье — подарка мужа в честь рождения их первенца. Предполагается, что она отдала их вашему брату, раз собиралась с ним бежать. Я хотела попросить вас вернуть их мне, чтобы я могла отдать их дочери или по крайней мере использовать для спасения ее из этого... безвыходного положения.

— Если бы они у меня были!.. Позвольте напомнить Вашему высочеству, что мой брат пропал. Возможно, он погиб, но при настолько загадочных обстоятельствах, что никто не в силах объяснить, где и как это произошло. На вопрос Вашего высочества могли бы ответить только убийца или похититель. — Тон девушки был невероятно печален. — Нельзя ли мне узнать, каким образом Вашему высочеству стало известно об исчезнувших драгоценностях? Из полного безмолвия, установившегося с первого июля между дворами Целле и Ганновера, я заключила, что Софию Доротею держат взаперти!

Было заметно, что герцогиня колеблется. Она повернулась к своей фрейлине, словно ища у нее подсказки, но та не шелохнулась. Тогда она решилась ответить сама:

— Я подслушала разговор между моим супругом и нашим канцлером Бернсторфом. Из него я уяснила, что последний уже давно поддерживает дружеские отношения с графом и графиней Платен. Видимо, курфюрст Эрнст Август позволил этой женщине обыскать покои своей снохи.

Фрейлейн фон Кенигсмарк не сдержала возмущения:

— Подручные известной блудницы получают разрешение запустить свои грязные лапы в вещи наследной принцессы? И герцог Целльский этому потворствует? Разве это не прогневало Ваше высочество?

— Повторяю: этот разговор не предназначался для моих ушей. Что до моего супруга, то он впал в гнев, только узнав об исчезновении этих драгоценностей.

— А вместе с ними и других, возможно, еще более ценных, принадлежащих моей семье, в том числе большого рубина «Наксос», дара венецианского дожа Франческо Морозини, получившего верховную власть как раз тогда, когда он командовал венецианским войсками на Пелопоннесе. Этот прекрасный камень перешел во владение нашего дяди Отто-Вильгельма, прозванного Конисмарко, как награда за бесценные услуги, оказанные в той кампании, и за пролитую им кровь. Эта несравненная драгоценность была частью оттоманских сокровищ, однако Морозини любил как брата этого человека, чья доблесть не уступала его собственной. Чуть позже он своей августейшей рукой закрыл глаза нашему дяде, презрев страшную опасность чумной заразы, погубившей Отто-Вильгельма под Модоном. Дож взял под свою опеку дядино имущество и велел передать его моему брату Филиппу.