Но меня пробирает злость: у Марка уже есть семья, и для Китенка он будет максимум приходящим папой. И я бы не хотела, чтобы мой сын ждал с нетерпением визита отца, и расстраивался, если тот не сможет прийти. Не хочу, чтобы мой мальчик узнал, что такое боль разочарования так рано. Тем более, мы не собираемся надолго задерживаться в России. Как только врач разрешит поездки, мы вернемся обратно в Штаты.

– Марк, можно тебя на пару слов?

Воскресенский внимательно смотрит мне в глаза, и, вероятно, видит все, что я мысленно ему кричу. Вновь поворачивается к Никите, снова жадно его рассматривая.

– Пока, парень. Извини, но мне уже пора. А ты поправляйся и слушайся маму.

– А поиграть в машинки? – расстроенно тянет Китенок со слезами в голосе.

– Обязательно поиграем, но в другой раз, – подходит к сыну и обнимает его. Не выдержав этой сцены, я пулей выскакиваю из палаты.

– Катя, что происходит? – раздается позади раздраженный голос.

– Не стоит давать Китенку напрасных надежд, Марк. Ты хотел познакомиться с мальчиком. Я дала тебе такую возможность. Но не стоит сближаться с ним.

– Я, кажется, ясно дал понять, что хочу и буду участвовать в жизни сына, – чеканит жестко Марк.

Резко разворачиваюсь к Воскресенскому, сдерживая в себе желание постучать по голове, чтобы до него наконец дошло, что я говорю.

– Марк, у тебя уже есть семья. А мы скоро улетим в Америку. Не привязывай ребенка к себе!

– Катя, что ты творишь? Я же просил просто верить мне. Я решу все вопросы и с семьей, и с сыном!

– Я не могу!! – срываюсь на крик, забываясь, что нахожусь в больнице. – Она сказала, что убьет нас, – не выдержав, реву, закрыв лицо руками.

Все внутри холодеет от ее слов. А потом на меня резко накатывает злость. Потому что я догадываюсь, чьих это рук дело. Никто не имеет права угрожать моей женщине. И я разберусь с этим беспределом.

– Та, что это сказала, она представилась? – спрашиваю, мягко отведя ее ладони от лица. Осторожно притягиваю Катю в свои объятия, боясь спугнуть. Потому что именно сейчас у меня есть шанс немного разобраться в том дерьме, что происходит в нашей жизни. – И за что она пообещала это сделать?

Катя мотает головой и утыкается лбом в мое плечо, словно у нее больше нет сил нести этот груз на своих плечах.

– Она не говорила, кто такая. Сразу перешла к сути, – горько усмехается, шмыгая носом. – И доходчиво объяснила, в красках, что станет со мной и с моим сыном, если я попытаюсь еще раз тебе его «навязать».

Я скриплю зубами от ярости и лишь сильнее сжимаю в объятиях свою Катю. Сколько же тебе пришлось пережить, малышка…

– Нашего сына, – исправляю. Пусть привыкает. Ни за что в жизни я не откажусь от Никиты – мальчишки, кого полюбил с первого взгляда. В ком сразу почувствовал родную кровь. – Катюш, не плачь. Не выношу твоих слез. Теперь у вас есть я. И вы с сыном под моей защитой. Ни один волос не упадет ни с твоей головы, ни с его. Я даю слово. Просто верь мне. Прошу.

Она поднимает на меня заплаканное лицо, и в ее глазах я вижу, как в этот момент ведут борьбу две стороны: одна из них привыкла за эти годы полагаться только на себя, и не верит мне, а другая хочет поддаться слабости и переложить часть ответственности на меня. И я добьюсь, чтобы вторая сторона победила. Потому что я не позволю впредь своей женщине тянуть на себе все дерьмо. Я достаточно отсутствовал в их жизни, и пришла пора исправлять это.

– Никита – самое дорогое, что у меня есть, – прошептала Катя, отчаянно цепляясь за ворот моей рубашки, до треска ткани.

– Вы для меня тоже самое дорогое. И я сделаю все, чтобы ни ты, ни Китенок больше не грустили и плакали. Мне нужно, чтобы ты верила в меня, – и в каком-то внутреннем отчаянии и порыве прислоняюсь лбом к ее лбу. Катя отпускает мою рубашку и осторожно обнимает за талию, таким образом выражая свое молчаливое согласие.

– Береги нас, пожалуйста, – произносит едва слышно, но я сумел разобрать.

– Больше всего на свете.

Как бы мне не хотелось постоять вот так еще вечность, я немного отстраняю Катю от себя и строго произношу:

– Сейчас ты пойдешь, умоешь лицо холодной водой и успокоишься. Выкинешь все мысли из головы и пойдешь к НАШЕМУ сыну. Ты должна быть сильной ради него, и он никогда больше не должен видеть и не увидит, что его мама плачет. Ты меня поняла?

Катюша лишь покорно кивает, смешно хлюпнув носом.

– Молодец. Я съезжу по делам, но завтра с утра, перед работой заеду за тобой, и мы снова вместе навестим сына. А теперь беги к нему скорее, не заставляй нашего Китенка волноваться.

Мимолетно целую ее в висок и иду на выход. Пора, наконец, навестить того, кто считает себя вправе вершить людские судьбы.

В доме, что я был десяток раз за последние четыре года, ничего не изменилось: все та же стерильная красота, как в музее, шикарная безвкусица и тишина, как на кладбище.

– Марк? – спускающаяся по лестнице мама, напоминающая английскую королеву, в удивлении вскидывает брови.

– Привет, мам.

– Что-то случилось? Что-то не так в компании? Почему ты не в офисе? – засыпает меня вопросами. В ее глазах неподдельные испуг и удивление. Усмехаюсь, по-новому смотря на эту женщину, что двадцать шесть лет назад меня выносила и родила. Только сейчас в мою голову приходит неожиданный вопрос: а любила ли меня моя мать?

Во всех конфликтах с отцом она всегда была на его стороне. Валерий Воскресенский был для нее всем. Разумеется, она, привыкшая вести светский образ жизни, не хотела терять деньги. Поэтому прилагала все усилия, чтобы подавить меня: раз отец решил, что мне надо поступать на юридический, я беспрекословно должен идти на юридический. Если отец решил, что я должен сесть на его место и руководить компанией, то я должен стать во главе. Если отец решил, что я должен жениться на Ане, потому что это выгодно для бизнеса, и я не умею пользоваться презервативами, то я опять должен поступить по указке Валерия Воскресенского и никак иначе.

Моя мать ни разу не спросила меня о внучке или о том, как мне живется рядом с навязанной женщиной. Ни-ра-зу. Только о компании, о прибыли, о счетах, о заключенных контрактах. Потом все это дословно докладывала отцу, потому что я не в состоянии был общаться с ним ровным тоном. А врачи категорически запретили волновать его под угрозой повторного инсульта.

Хорошо, допустим, в том, что Аня залетела, я виноват (хотя и тут готов спорить: как трахал, а тем более кончал в нее, хоть убейте, я так и не вспомнил), и то, что мать всецело, как обычно, поддержала решение отца, я понять могу. Но простить и понять того, что она совершила…Никогда.

– Я поговорить, – коротко бросаю, едва сдерживаясь.

– Тогда прошу, присаживайся, – мать царственно указывает рукой на кресла, стоящие друг напротив друга. Плюхаюсь в одно из них, положив руки на подлокотники и сразу же выпаливаю: