Вот, и снова то же самое: и на этой картине реальность переживала невидимые тектонические сдвиги, разломы, её точно гнуло и корёжило.

Казалось, в ней сосредоточена боль такой силы, что голова идёт кругом, попутно вызывая самые неприятные ощущения: тошноту, рвоту, сильное опьянение, менструальные колики. Зачем же нужно столь чудовищное самоистязание?

На следующем пейзаже, к которому Лидия Альбертовна подошла совсем вплотную, она вдруг заметила оставленные художником вихри. Складки эти казались мятыми, рваными, потрёпанными недоеданием и недомоганием. Дистрофики, пробегающие на заднем фоне, между растрёпанных деревьев, показались ей сплющенными невидимым давлением: искажённые тела и лица беззвучно вопили, взывали из толщи застывшей, сковавшей их красочной массы.

Лидия Альбертовна была близка к обмороку. Отрыжка пространства, расплёсканного по полотну, расхлябанная реальность, однажды выпавшая из пазов, наезжали на неё, чавкая, пытаясь всосать внутрь.

В ужасе Лидия Альбертовна отпрянула, попятилась спиной, села на рабочий стульчик, закрыла глаза, обливаясь потом и упиваясь тишиной, которая возникает, если глаза сильно-сильно сжать. Тогда ты погружаешься на недосягаемую глубину, где только и возможен истинный покой.

Ей действительно стало плохо, некоторое время она сидела, прислушиваясь к токам тела, потом вдруг вскочила, побежала в уборную. И что там она делала, описывать не станем.

Столкновение с чужой, чуждой сознанию системой зрения состоялось.

Ничего хорошего этот контакт не сулил, до окончания выставки же ещё целый месяц!

Экспозиция пользовалась повышенным интересом у горожан, и областное начальство вышло к владельцам и устроителям ретроспективы с инициативой о продлении экспозиции (что стоило областному бюджету всех средств, выделенных на пособия матерям-одиночкам). Узнав об этом, Лидия

Альбертовна едва не задохнулась от негодования, переходящего в бессилие.

Надо помнить, что её Ван Гог возник после долгого сидения в зале малых голландцев. И в разнообразии сюжетов его картин, многие из которых описывали грубый крестьянский быт, она находила параллели с жанровыми картинами и портретами 17-18 веков, вылизанными, и покрытыми лаком, блестящих точно иллюстрированные журналы.

Ну, конечно, Ван Гог весь вышел из этого приземлённого, но в то же время весёлого мирка. Не лишённого уюта и привлекательности. Всем понятного. Хотя, в отличие от картин малых голландцев, та же самая зафиксированная им реальность отныне казалась облитой серной кислотой, сжавшейся, облезлой, кровоточащей.

Ван Гог вспарывал реальность ржавым консервным ножом. Расклад этот был не таким плоскостным и равнодушным, как у запылённых кубистов, но каким-то глубинным, болезненным (если бы Лидия Альбертовна знала современную философию, то сказала бы, что феноменологическим).

Естественно, классика удобна для восприятия. Обманчиво понятная, она втягивает в себя, убаюкивает, Ван Гог, напротив, центробежен, он отбрасывает зрителя наружу, как теракт.

Вот Лидия Альбертовна и оказалась жертвой этого самого теракта.

Несовместимость жизненных и эстетических представлений с тем, что привезли на злосчастную выставку, заставляла её серьёзно недомогать.

Ещё одну картинку она бы выдержала, но когда Ван Гога висело столь много, он давил на неё количеством, обжигал прутьями раскалённых эмоций, ненавязчиво объясняя, что всю предыдущую жизнь она строила не совсем правильно: мимо многого прошла, многого не понимала, существенного не заметила.

Ван Гог стучался в её сердце. И не находил ответа.

Именно поэтому исчезновение Данилы казалось Лидии Альбертовне не-пе-ре-но-си-мым.

Впрочем, на следующий день, когда она пришла к открытию галереи, некоторые происшедшие за выходные обстоятельства заставили её выбросить Данилу из головы. Точнее, задвинуть его в одну из самых дальних комнат сознания.

Дело в том, что ночью чердачинскую областную ограбили.

Злоумышленников, скорее всего, действовало несколько. Работали они слаженно и толково, проникнув со двора через полуподвальное окошко, предварительно выставив стекло. Воспользовавшись тем, что все силы и всё внимание музейного начальства сосредоточены на эпохальной экспозиции, выбрали закоулки, отданные русскому искусству, и, незамеченные, вынесли две работы Айвазовского.

Известно ведь, что он хорошо идёт на аукционах, что картинами

Айвазовского любят украшать свои толстостенные коттеджи новые русские.

Два дня галерея стояла, оцепленная бесполезным милицейским нарядом.

Всё, что хотели, похитители уже сделали, импортный Ван Гог находился в полной безопасности. Приехали мэр, высшие милицейские чиновники области, заспанные следователи в потёртых костюмчиках. Марина

Требенкуль кокетничала с ними, а директриса Нонна Михайловна всё время повторяла одну и ту же фразу: "В последний раз подобное потрясение я испытала после убийства Галины Старовойтовой".

Всем учиняли долгие допросы с пристрастием. Надя-кришнаитка даже расплакалась. А Ирина Израилевна беззлобно материлась под нос, пока ожидала своей участи. Лидию Альбертовну почти не трогали:

Айвазовский – не Ван Гог, но вы уверены, что не замечали ничего подозрительного? Можете ли вы дать расписку, что с дорогостоящей экспозицией ничего в дальнейшем не случится?

Галерею закрыли, и, пользуясь случаем, Лидия Альбертовна в компании с Моргулесиной и Мусей Борисовной сходила в осквернённый зал.

Попытались сходить.

Но их туда не пустили: изучали место преступления, снимали отпечатки пальцев, фотографировали со вспышкой (хотя музейные правила категорически запрещали это). Муся Борисовна раздражённо показала на затоптанный следователями паркет. Несмотря на то, что следственная бригада была небольшой, мусору и шуму она производила куда больше обычных посетителей. И от них пахло почему-то больницей, лекарствами…

Лохматая старуха зашипела на подвернувшегося ей под руку стажёра, а

Лидия Альбертовна, не обращая внимания на хаос, как зачарованная стала рассматривать картины, на которые раньше совершенно не обращала внимания.

День тот выдался особенно солнечный, сочный. Второй этаж оказался залит солнечным светом, который действовал на картины, как живая вода на Спящую Красавицу. Лидия Альбертовна рассматривала давно умерших людей, и тихая, едва ль не осенняя, умиротворяющая красота успокаивала взвинченные нервы, точно вытаскивая шипы и занозы, посаженные невыносимым голландцем. Здесь я действительно отдыхаю, чуть было не сказала она вслух. Но, как всегда, постеснялась, нарушить торжественный покой пустых, гулких залов.

После работы пришлось задержаться: Нонна Михайловна лично инструктировала каждого работника, будто бы служебное рвение могло вернуть похищенные шедевры.