На гробницу помещены лежащие фигуры Беатриче и Лодовико, выполненные в натуральную величину. Лодовико иль Моро пригласил горбуна Кристофоро Соларио, миланского скульптора, чтобы тот создал обе фигуры. Лодовико хотел, чтобы будущие поколения могли увидеть его возлюбленную Беатриче такой, какою видел ее он, его друзья и слуги, и скульптор постарался добиться максимального портретного сходства. Эта скульптурная композиция — самый трогательный надгробный памятник, который мне когда-либо доводилось видеть. Две фигуры — юная женщина и мужчина намного старше ее, невольно рождают даже у тех, кто ничего о них не знает, предчувствие беды. Люди с любопытством вглядываются в их лица.

Хотя я и знал, что Беатриче умерла в возрасте двадцати двух лет, но никак не предполагал, что выглядела она чуть ли не школьницей. Изображена она в самой роскошной своей одежде. Как и многие знаменитые женщины своего времени, она была миниатюрной, и я заметил, что толщина подошвы ее венецианских башмаков составляла не менее четырех дюймов. Это была молодая женщина, смех и жизнелюбие которой сделали двор Милана самым веселым в Европе, и в то же время она способна была давать советы мужу, бывшему на двадцать лет ее старше. Лодовико лежал подле нее в парадной одежде, длинные волосы падали на подушку, в руках — головной убор герцога.

Я упоминал о смерти Беатриче, и сейчас, когда стоял возле памятника, снова думал об этом. Случись это сейчас, думал я, и первокурсник из медицинского института спас бы ей жизнь. Письменное свидетельство о ее внезапном конце необычайно подробно. Она была на поздних сроках беременности, и здоровье у нее было в полном порядке, а настроение — неважное. Вечером 2 января 1497 года, вероятно в попытке развлечь ее, в комнатах миланского замка устроили танцы, которые вдруг остановились, потому что Беатриче сказала, что плохо себя чувствует. Она родила мертвого сына и вскоре умерла. Из погруженной в темноту комнаты убитый горем Лодовико диктовал письма итальянским дворам.

«Моя жена вчера в восемь часов вечера почувствовала внезапную боль, — писал он. — В одиннадцать вечера она родила мертвого сына, а в половине первого душа ее улетела к Богу. Этот ужасный безвременный конец наполнил меня горечью и невыразимой тоской. Я предпочел бы умереть сам, нежели потерять самое любимое и драгоценное существо на свете», — так он сообщил эту новость отцу Беатриче — Эрколе I, герцогу Феррары, и своему шурину Франциску Гонзага, маркизу Мантуи.

Он был не в состоянии пойти на похороны, которые — согласно обычаю того времени — прошли ночью. При свете тысячи факелов двор, послы и самые важные жители Милана, надев длинные черные плащи, последовали за похоронными дрогами к церкви Санта Мария делле Грацие. Леонардо да Винчи в то время работал над «Тайной вечерей» и, должно быть, видел похоронную процессию, а возможно, и сам принимал в ней участие. Тело Беатриче облачили в одно из самых дорогих платьев из золотой парчи и перенесли к высокому алтарю, где среди восковых свечей и алых драпировок его и принял кардинал-легат. Две недели после похорон никто не видел Лодовико. Комнаты его были завешаны черной тканью, а пищу он принимал стоя. Раз в день он надевал длинный черный плащ и спешил к могиле жены.

Такие мрачные события находятся в резком противоречии с весельем и блеском эпохи Ренессанса. На стенах бесчисленных картинных галерей, словно в зеркале, мы видим одни лишь счастливые моменты этого века. Мы смотрим в глаза мужчин и женщин, влюбленных в жизнь. Возможно, по этой самой причине, когда к этим радостным, счастливым людям приходила смерть, оказывалось, что стойкости им не хватало. Конечно, когда горе поразило ренессансный дворец, никто не пытался сохранять внешнее спокойствие. Люди, убитые горем, старались обычно спрятаться от чужих глаз. Так было и с Лодовико. Если же кто-то входил в его темную комнату, то плакал вместе с ним.

Когда Гвидобалдо I, герцог Урбино, умер в возрасте тридцати пяти лет от подагры, секретарь Изабеллы д'Эсте был приглашен в комнату его вдовы Элизабет Гонзага. Он написал: «Я нашел достопочтенную мадонну в окружении женщин в комнате с закрытыми окнами и стенами, увешанными черными драпировками. В комнате горела только одна свеча. Госпожа сидела на матрасе, разложенном на полу, рядом с зажженной свечой. Лицо ее закрывала черная вуаль, платье тоже было черным. В комнате было так темно, что я почти ничего не видел, и меня подвели к ней за рукав, словно слепого. Она взяла меня за руку, и мы оба зарыдали. Прошло какое-то время, прежде чем ее и мои рыдания дали мне заговорить… Сегодня мы провели вместе более трех часов, и я перевел разговор на другие темы и даже рассмешил ее, что до сих пор никому не удавалось сделать. Я попросил ее открыть ставни, а об этом никто еще не осмеливался при ней заикнуться. Думаю, что дня через два она согласится на это. Она до сих пор принимает пищу, сидя на полу…» Кто бы узнал в этой мрачной фигуре веселую и блестящую герцогиню, упомянутую у Кастильоне в книге «Придворный», — женщину, блиставшую в интеллектуальных беседах на вечерах в Урбино?

Один из гидов нашел во мне свою добычу, и мы отправились в кельи монахов, если только можно назвать такие великолепные помещения кельями — все они облицованы мрамором лучшими мастерами Ренессанса. Каждый монах занимал небольшую квартиру, состоявшую из спальни и кабинета, а внизу находился дровяной сарай, мастерская и очаровательный садик. У каждой «кельи» в стене была декоративная арка, оборудованная поворотным кругом. На круг этот в определенное время послушники ставили вегетарианскую пищу.

Три раза в сутки колокол призывал монахов в церковь — на мессу, вечернюю и полуночную молитву. В ночное время обитатель кельи спешил по территории монастыря с фонарем. Приятель, который посещал заутрени и часы перед обедней в картезианском монастыре, рассказывал, что никогда не видел чего-либо более впечатляющего, чем эти закутанные в плащи фигуры, которые можно было разглядеть лишь при свете фонарей. Неукоснительно соблюдался обет молчания. Исключение делалось лишь раз в неделю во время прогулки, длившейся два-три часа.

Картезианский орден отличается от других монашеских орденов тем, что его ни разу не реформировали. «Никогда не реформировали, потому что никогда не деформировали», — скажет вам картезианец. Жизненный уклад, выстроенный по модели отшельников египетской пустыни, был изложен святым Бруно в горах над Греноблем примерно тогда, когда Вильгельм Норманнский завоевывал Англию. Большой Шартрез — так был назван первый монастырь картезианцев — расположен в великолепной горной местности, хотя монахи были изгнаны из Франции в конце XVIII столетия. Странно, что слово «шартрез», которое в давние века связывалось с суровыми жизненными ограничениями, в наше время для большинства людей ассоциируется с праздничными событиями. Дистилляция знаменитого зеленого и желтого ликера — недавнее событие в картезианской истории, и большое количество денег, которое зарабатывали монахи, отдавалось ими на благотворительные и религиозные цели. С тех пор как их изгнали из Большого Шартреза, производство ликера перешло в руки французской компании, но монахи занялись дистилляцией в Таррагоне, в Испании, и делают настоящий продукт. Один монах в Испании говорил мне, что зеленый шартрез — самый сильный и самый лучший ликер, желтый — самый популярный, а белый известен меньше других.