Для Йосы он записал:

Мог ли он их видеть, эти сосны, их красоту, их контуры, их детали, их цельный образ? Он не знал, на что обратить внимание: на хвою, на причудливую форму скал, торчавших из воды, на сосновую ветку прямо у себя перед глазами, которая, с одной стороны, мешала, с другой — привлекала своей типичной живописностью, так хорошо знакомой по бесчисленным изображениям. Наблюдение его напрягало. Весь день он по жаре взбирался на асфальтированные холмы и пробирался по уродливой территории порта. Он прижался спиной к теплой коре, закрыл глаза, прислушался к ветру в ветвях. Запах смолы. Шишки трещат. Хвоя шуршит. Ветви скрипят. Он закрыл глаза плотнее, зажмурил веки, глубоко ощутил свою усталость, отдался ветру, сосновому духу, дыханию островов.

Из суровой темноты, полусна, полумечты снова всплыли сосны, острова, поросшие лесом, закругленные, как черные овалы, хрупкие, как высохшие кусты водорослей, густо-черные силуэты на темном фоне, пузыри из тьмы; они обрели свои контуры, обросли плотью, а мрак за ними стал бледнеть, жесткие силуэты над безотчетным страхом, над беспричинным, мгновенным вспениванием. Вот. Вот оно. Оно. Наконец. Черные пузыри вздымаются. Лопаются.

Он поднялся и зашагал между соснами, между горками хвои, в полусне, который, как факир, наколдовал постоянный ветер. Он проводил рукой по черным жестким иглам, втыкал их себе в ладони, чтобы понять, спит или нет.

Из-за стволов вышел Йоса, выше ростом, чем обычно, так, по крайней мере, показалось Гильберту, сосновая хвоя застряла в бороде, получилась черная хвойная бородка, даже немного задорная, Йоса низко поклонился ему. И правильно, подумал Гильберт, в последние дни он не знал с этим юнцом никакого покоя и самозабвенно, без конца, суетился вокруг него.

Он давно умер, объявил Йоса. У него просьба к Гильберту: пусть передаст его родителям прощальное письмо. Йоса передал Гильберту бумагу с иероглифами, Гильберт принял ее обеими руками. Родители живут в Канадзаве. Не мог бы Гильберт отвезти им письмо, просто проездом. Родители уже годами ждут этого письма. Десятилетиями. Веками. Вечно.

Морской бриз всколыхнул сосны, и когда жесткими тонкими штрихами посыпалась хвоя, Йоса исчез среди ветра и шума. Гильберт хотел пойти за ним, но Йосы уже не было. Ничего больше не было. Он проснулся, сжимая в кулаках сухую бурую хвою. Над бухтой светила луна, почти полная, острова плыли в ее призрачном свете.

Вверх в темноту, мимо уличных фонарей, под назойливый треск цикад. Их пронзительный треск окутывал его, будто кокон, резкие звуки, шар из сухих веток, что катился за ним вверх, с каждым шагом все дальше, неуклонно, вопреки гравитации и здравому смыслу.

Пахло морем и разогретыми солнцем растениями, их терпкий дух пропитал вечерний воздух. Вестибюль ярко освещен. Еще снаружи, через стеклянные двери, Гильберт увидел на блестящем каменном полу смятую спортивную сумку. Не успел Гильберт войти, как озабоченный портье унес сумку прочь. Гильберт стоял перед бликующим стеклом, долго глядел на начищенный пол, увидел свой собственный силуэт, который, в свою очередь, пялился на него же. Наконец, невыносимо гулкими шагами прошел через холл, где никого уже не было.

Вернувшись в номер, он зажег все лампы, налил воды в чайник, включил телевизор, кондиционер, все выключатели, какие нашел в номере, как будто этим можно было заглушить чувство пронзительной покинутости. Он улегся на кровать и взял пульт от телевизора.

Новости. Буря на острове Кюсю. Легкое землетрясение в Кансае. Выставка керамики открылась. Задержка поездов из-за аварии с человеческими жертвами. Местный политик вещает в микрофон. Борцы сумо, едва одетые. Прогноз погоды. Реклама. Пронзительно-алый кленовый лист пролетает над картой Японии, опускается на остров Хоккайдо, нервно вздрагивает, пока над другими регионами шелестят зеленые листья, как раз там, где Гильберт и предполагал крупные города — Токио, Осака, Хиросима, Канадзава, как будто нарисованные листья, четко очерченные, узор кимоно, декор для чайника.

Обзор в замедленной съемке, красный кленовый лист путешествует с севера на юг, от морских берегов вглубь страны, с гор на равнины, сигнально-красные листья волнообразно разлетаются над страной, оставляя тусклую желтизну там, где листва пересекла свой зенит и на самом деле уже вовсе облетела.

Наконец, актуальное фото: красная листва на берегу реки на самом севере страны. Достопримечательность региона Асикава, где по лесам бродят бурые медведи и откуда уже недалеко до Сахалина. Красная листва, красный — дополнительный ко всему, что в этом краю остается вечнозеленым. Бамбуку. Соснам. Чаю.

В Германии невозможно себе представить, чтобы кто-либо отправился в путь ради одного только простого дерева с его листьями! Японский клен с его филигранной листвой, как и американский сахарный клен, сделался карминно-красным, когда начался период солнечных мягких дней и холодных, даже морозных ночей. Японское телевидение ежедневно сообщает о том, как постепенно меняется окраска листвы, и энтузиасты-эстеты, бросив все свои дела, толпами ринулись в леса для наблюдения.

Гильберт привык за последние дни, что ежедневные выезды на природу, чтобы любоваться деревьями, — обычай хоть и бесполезный, но тем не менее глубоко укорененный в японской культуре. Это не просветительская поездка в европейском стиле, это тебе совсем не то, что слетать на выходные в Рим и сделаться человеком, который видел Сикстинскую капеллу, Колизей, термы и портрет Иннокентия Х. Созерцание явлений природы не связано ни с искусством, ни с архитектурой, ни с историей, оно хрупко и таинственно, и если из него вырастает еще и некая форма познания, то его невозможно впоследствии ни объяснить, ни воспроизвести.

Он видел теперь перед собой лиственное дерево: за одну ночь оно стало совсем красным. Потом один за другим листья облетели, и вот дерево голое. А он не успел налюбоваться багрово-красными листьями, игрой цвета и пламени. Не наблюдал листопада, не видел, как листья падали в ручей и вода подхватывала и уносила их. Некоторые цеплялись за траву на берегу, иные прилипали к камням, дрожали на ветру, отрывались и уносились прочь.

Гильберт выключил телевизор. Налил себе чаю, выключил свет, подошел к окну. Снаружи — всё те же гротескные ветви в таинственном лунном свете.

Тени деревьев разгуливали по стене, беззвучно проносились по комнате, скользили у изножья кровати, выстраивались перед ней. Замирали, не касаясь простыни, и скользили дальше, гладили его по щеке; обволакивали прореженным кружевом из веточек, слишком воздушным и нежным, чтобы Гильберт мог его поймать. Лес бесприютных, неприкаянных, бесплотных деревьев, серый костер из теней. Ветер шумел, Гильберт слышал, как он мечется среди сосен, циновку на стене трепал сквозняк. Долгое одинокое путешествие. И все же. Он встал к окну, обеими руками взялся за чашку, на мгновение в чашке отразилась луна. Макаки хохотали где-то вдали.