— Вот это и есть «шанхайский звон».

Росс, ни о чем не думая, отчаянно рванулся прочь.

— Спокойно! — Нечто, напоминающее по твердости кусок дерева, вновь сжало его горло. — Не перестанешь дергаться — будет гораздо хуже.

— Ты… ты… — Росс судорожно вдохнул.

— Конечно, я, — согласился Алекс, немного ослабляя захват. — Еще раз говорю: дернешься — будет хуже. А закричишь — всю жизнь жалеть будешь. Понял?

Росс кивнул, насколько позволяла массивная рука, стальным кольцом охватившая шею.

— Теперь слушай. Мне от тебя нужно всего две вещи. Скажу — и пойдешь. Первое. Голосовать будешь, разумеется, за меня. Ты уже это и так понял. Второе. В любой ситуации выставляй меня наилучшим образом. Ясно?!

Росс опять кивнул, чувствуя, как неуправляемый страх сковывает все тело.

— А… а…

— Что?

— А… как?

— Это уж твое дело. Ты же умный, сообразишь. Будешь плохо справляться, мы с тобой опять побеседуем. И смотри, не перегни палку. Если кто что заподозрит, тоже еще раз беседовать будем.

— Так ведь… — Росс безуспешно попытался шевельнуться, — правила… Ты же сам говорил…

— Дурак, — насмешливо произнес шепот над ухом. — Какие правила? Сказали же тебе в первый день: никаких правил нет.

— Ты с ума сошел! — взвизгнул Росс, наконец, полностью осознав ситуацию.

Однако вместо крика раздалось еле слышное сипение.

— Тебе это что — боевик! Я ж тебя засужу!

— Или я тебя, — спокойно возразил шепот. — Это твое слово против моего. А следов никакая экспертиза не найдет.

— Найдет, — без особой надежды возразил Росс.

— Ошибаешься, — в шепоте появилось нечто отдаленное напоминающее сочувствие. — От чего-то следы остаются, а от чего-то нет. Например, от этого ничего не останется.

Левую кисть Росса будто обожгло огнем. Он закричал, ничего не помня от этой режущей боли, но жесткая рука, охватывавшая шею, немного сдвинулась выше, полностью закрывая ему рот. На этот раз крик обратился в тихий стон.

— Теперь понял? — осведомился шепот. — А может быть гораздо хуже. Ну? Понял?!

Росс качнул головой.

— Кричать будешь? — рука снова сдвинулась вниз к горлу, освобождая рот.

— Н-нет…

— Жаловаться будешь?

— Нет.

— Понятливый, значит. Тогда последнее, — низкий угрожающий шепот Алекса стал еще тише, — даже не думай удирать. По номеру любую машину найти можно. А хулиганье сейчас опасное бывает. Побудешь здесь три дня — и живи себе спокойно. Убежишь — пеняй на себя.

И железное кольцо исчезло. Росс, все еще до конца не веря ни в то, что произошло, ни в то, что его отпускают, сделал неуверенный шаг к столу. Пальцы левой руки горели и сочились болью. Он осторожно, словно опасаясь удара, обернулся. Алекс стоял возле кресла и добродушно улыбался.

— Правда, красиво? — спросил он обычным голосом. — Я рад, что смог тебе помочь. Кстати, — его брови озабоченно нахмурились, — все в порядке? Ты что-то бледен.

Росс сглотнул.

— Все в порядке.

— Отлично! — Улыбка вернулась на лицо Алекса. — Я еще немного шары покатаю. Ты ведь больше не хочешь? Нет? Тогда до завтра.

— До завтра, — безжизненно ответил Росс, глядя на него остановившимся взглядом.

Он мелкими неуверенными шагами пересек комнату и, обернувшись уже у самой двери, тем же безжизненным голосом повторил: «До завтра».

Алекс радушно махнул ему и повернулся к столу.

Первый день был выстроен очень профессионально. Все разговоры сегодня — это четкие последствия того, что упорно вдалбливалось в наши головы вчера. От Чингисхана до физиологического страха. Они хотели, чтобы мы говорили об этом, более того, хотели, чтобы мы постоянно об этом думали. Чтобы не просто выбирали лидера, а видели его в отблеске пожаров, на фоне древних правителей и великих честолюбцев. Они намеренно направляли наши мысли в это русло и замечательно преуспели в этом. Не будь вчерашних исторических рассказов, сегодняшние разговоры были бы совершенно иными. Мы говорили бы привычным языком о привычных вещах.

И даже когда этот Кларк не забирался в исторические дебри, каждое его утверждение вело к определенной цели. Одни «талантливые дети» чего стоят. Что бы ни казалось на первый взгляд, но речь он вел не о таланте руководить, не о таланте вести за собой. Говорил он о таланте идти, ползти, пробираться на верх. О таланте, без которого не может выжить ни один высокопоставленный начальник. Без которого практически нельзя стать высокопоставленным начальником. О таланте, о котором редко подозревают те, кто смотрит на размеренную работу корпораций со стороны или с низу.

Когда такие разные вещи путают, ни к чему хорошему это не приводит. Например, начинают удивляться, почему человечество всегда ведет войны, вечно мечтая о мире. Как будто не понятно, что войны начинают не народы, а те, кто стоят у власти. А к власти, не важно, политической, финансовой, религиозной, — к истинной власти можно прийти, только обладая определенными талантами и мировоззрением. Но именно эти таланты и заставляют тех, кто к ней пришел, зариться на чужое добро. На котором уже настороженно сидит свой талант.

Вообще людям свойственно смешивать понятия, когда речь заходит о власти. Видимо, потому, что мало кто имеет о ней правильное представление. Тот же Бонапарт. Его сегодня упоминали чаще всех. Лидер, правитель… Нарицательное имя. Но разве он был повелителем? Разве он был тем, кем он всю жизнь хотел стать? Нет и еще раз нет. Был он гениальным завоевателем, мечтающим властвовать. Но не более того. При всей его гениальности талант власти ему не был дан. Он расстреливал врагов вместо того, чтобы расстреливать предававших его министров. Он оставлял сотни тысяч погибших на полях сражений — и позволял народу злословить о его личной жизни. Он наводил страх на королей, но не на своих подданных. Он завоевал почти всю Европу, но не смог удержать власть даже в своей стране. И вознесясь на Вандомскую колонну, он уже через пять лет оказался на крошечной скале посреди океана, где был оставлен умирать, черпая жалкое удовлетворение в воспоминаниях о славе. Интересно, хотя бы плывя на Святую Елену, он осознал, чего ему не хватало? Или он и там продолжал называть себя великим властителем? Неужели он даже под конец жизни не понял, что талант власти — это вовсе не умение воевать?

Впрочем, разве он был один такой? Его любимый герой Александр, разрушитель Рима, бич божий Атилла, опустошивший Европу лунатик — все они жадно рвались вперед, хапая все, что можно, и уничтожая все на своем пути. Но при этом ни один из них не умел распорядиться нажитым добром.

А были другие. Действующие неторопливо и продуманно. Начинающие войны, лишь зная, что они непременно победят. Не прощающие измену, не позволяющие вольнодумство, не поощряющие несанкционированную мысль. Наводящие Порядок на каждом клочке своей земли. Понимающие, что истинная власть — это не опасения в головах у соседей, а ужас в головах у подданных. Шаг за шагом создающие Систему — безупречно работающий механизм власти. Уничтожающие соперников и использованных слуг, не верящие никому и ни в кого, кроме себя, выращивающие поколения пропитанных Идеей, невероятно подозрительные и дальновидные. Прагматики до мозга костей. И, в отличие от рано сгоревших завоевателей, в отличие от потерявших на плахах головы королей, умершие от старости в своей постели, оплакиваемые миллионами. Выжившими при их правлении миллионами. Это были люди, умеющие создавать и поддерживать власть. Это были гении власти. И бонапарты с александрами имели с ними мало общего. Разве что желание быть великими и полнейшее презрение к человеческой жизни.