Я отвлекся от созерцания фаллосов за ее спиной и снова посмотрел ей в глаза.

Размял кисти рук.

– Тамар. Там, во флигеле, в числе прочих – Андрюша Шпак. Ты должна его помнить по Осетии. Он…

Она хмыкнула, и ее взгляд наполнился презрением.

Изящно проведя точеной кистью руки по рыжей гриве волос, она повернулась вполоборота и небрежно кивнула в сторону свежеотрезанного фаллоса:

– Это – его. Он имел наглость познать меня когда-то давно. И не оплодотворил. Это карается смертью…

Стоявшая слева от стола амазонка что-то заподозрила, и поэтому нож для резки бумаг выбрал именно ее горло.

В Тамариных глазах плеснулся испуг.

Что ж, я еще никому не ломал шею с таким неподдельным удовольствием.

Единственное, чего я боялся, так это того, что не успею, и вторая охранница убьет меня раньше, чем я услышу этот восхитительный хруст.

Но и она не смогла мне помешать, правда, по другой причине.

Тяжелая эмблема Крыла с петлицы Ивана перебила ее горло еще в тот момент, когда я только тянулся – в броске – к великолепной, точеной шее Тамары, к этим черным, до смерти испуганным глазам, в которых так и застыло недоумение.

Навсегда.

Хм-м…

А я и не знал, что эмблемы с петлиц «крылатых» можно использовать как сюрикены.

Надо учесть.

На будущее…

В углу попытался завизжать Пупырь, и мне пришлось его слегка придушить.

Иван уже вынул «Стеблины» у мертвых амазонок и, когда я чуть приотпустил депутата, протянул один мне.

– В-вы-ы… – снова попытался завизжать этот недоумок, но я решительно двинул его по зубам тяжелой, затянутой в удобную резину рукоятью лучшего в мире оружия.

– Мы – уходим. Сейчас же. А ты – можешь оставаться.

Надо отдать ему должное – соображал мерзавец достаточно быстро.

Мы переглянулись.

Иван прижал палец к губам и кивнул в сторону двери.

Я тут же взял ее под прицел, а он начал быстро и методично обыскивать ящики письменного стола.

Через некоторое время я услышал его удовлетворенное хмыканье.

Там был еще один пистолет.

Подарочный экземпляр, в коробке темного вишневого дерева.

Но не это главное.

Помимо самого ствола в обитых темно-синим бархатом углублениях лежали два длинных вороненых цилиндра.

Это была не просто удача. Видимо, Бог в то утро тоже почувствовал себя немного десантником…

Мы навинтили глушители, и я решительно распахнул дверь в приемную…

…Не буду рассказывать, как мы добирались в Москву.

Во многом нас спасло то, что часть отряда по моему приказу не пошла в монастырь, а отсиживалась по окрестным лесам.

Вместе с техникой и оружием.

И тем не менее, от личного состава того отряда осталась в лучшем случае треть.

Амазонкам было далеко до настоящих солдат, но их было много, и их вела ненависть.

Джипаки мы потеряли.

Все.

Пропала и так необходимая нам навигационная система с картами.

От Торжка мы шли уже только на байках, причем, шли – это мягко сказано.

Удирали.

Судя по всему, нас спасло спонтанное решение идти на Кимры – там был мощный Каэр Крыльев.

Преследовательницы нас, похоже, просто потеряли.

Дальнейшая их судьба мне, к счастью, неизвестна.

А на подходе к Москве нас арестовали.

Сопротивляться было бесполезно.

Измученный отряд сдался на милость властей, а судя по тому, что Пупырю несмотря ни на что удалось выжить, – милости этой ждать особо не приходилось.

Лично меня сразу же заперли в подвал на Петровке.

Я многое повидал в этой жизни, но вот именно про это вспоминать не хочется.

Совсем.

Могу только сказать, что первые трое суток меня били. Без всяких там хитромудрых допросов. И, соответственно, без перерыва на сон и отдых.

Им не нужна была информация, и поэтому меня даже не пытали.

Просто мучили.

И все.

А на четвертые сутки бросили в камеру, где меня вскорости и навестил Вожак.

Я очень хорошо помню, как он вошел в эту клетку: стройный, подтянутый, высокий, в долгополом кожаном плаще, пахнущий дорогим одеколоном.

Аккуратно расстелил носовой платок на засаленной табуретке.

И только после этого сел.

Сука.

– Ну что, герой, отвоевался?

Я молчал.

Во-первых, говорить было элементарно больно.

Корн закурил.

Я знал, что если попрошу у него сигаретку, он не откажет. Но просить не хотелось.

– Тебя приговорили к расстрелу, знаешь?

Я пожал плечами:

– Догадываюсь…

Он долго, вкусно, со смаком затянулся и покачал головой:

– Ты понимаешь, за что? Городу грозит голод, а ты решил там в войну поиграть…

Я рассмеялся.

Это было очень больно.

Мне отбили все, что только можно было отбить.

Но смеяться хотелось еще больше.

Господи, Бог ты мой, какие они все-таки идиоты…

– Не смешите меня, Андрей Ильич, – кривлюсь. – Мне от смеха больно становится. В Иверской общине – от силы четыре, может, четыре с половиной тысячи женщин. Большинство из которых не занимаются ничем, кроме отлова по окрестностям заросших дерьмом аборигенов. И они должны были накормить столицу?! Да им самим хорошо если на весь год еды хватает. Вы же умный человек, право слово…

Он неожиданно зло посмотрел в мою сторону:

– Я-то умный. А вот ты, – мотает головой, – кому ты там что хотел доказать, идиот?!

Мне неожиданно стало скучно.

Я подтянул свое избитое тело к холодной стене и оперся на нее спиной.

– Да уж не вам, – вздыхаю. – Папаша, когда я был маленький, любил повторять одну древнюю поговорку, что-то типа: «Жизнь – Родине, честь – никому». Впрочем, вам, Андрей Ильич, все равно не понять, так что шли бы вы на хер. Дайте хоть умереть, что ли, спокойно…

И сплюнул кровью прямо на зеркальное голенище его черных офицерских сапог.

Корн вскочил:

– М-м-мудак!!!

И выскочил из камеры.

А меня снова избили.

До полусмерти.