Я поставил ногу на скол бетонной плиты.

Н-да.

Ботинки, похоже, придется менять.

Поизносился ты что-то, Егор…

– Это почему же так? Я вроде помирать пока не собираюсь…

– Ты убил женщин Матери. И теперь гнев ее найдет тебя. Везде. Где бы ты ни был.

Я внимательно посмотрел на нее.

Подбородок вскинут, глаза блестят.

Гордая.

Мне стало грустно.

– Девочка… Меня обещали найти и убить столько человек… Не тебе чета. А я вот – живу. Может быть, просто, чтобы их позлить. А может, еще для чего. Не знаю…

Иван за спиной хмыкнул.

Мне кажется, он меня понимал в тот момент.

Как никто другой.

Я сел рядом со старшей захваченного блокпоста.

Вытянул ноги и привалился спиной к нагретым скудным северным солнцем бетонным плитам:

– Ты сама-то откуда родом? Местная?

Она сначала прянула испуганно, потом успокоилась. Даже поерзала, устраиваясь поудобнее.

Молодец.

– Да нет. С Новгорода Великого. Послушницей в скиту была…

– Понятно. А мужиков-то зачем резать решила?

Она посмотрела на меня непонимающе:

– Так Матушка сказала…

Я хмыкнул и потянулся за следующей сигаретой:

– А что еще она тебе сказала?

– Как что? Правду…

– Ну, так расскажи, вдруг я тоже пойму…

Она некоторое время не отвечала, неодобрительно глядя, как я прикуриваю.

– Нет, ты не поймешь. А поймешь, так не оценишь. Сатанаил ты.

Я аж дымом поперхнулся от неожиданности:

– Кто-кто?

– Сатанаил.

– А это еще что за хрень?

Она посмотрела на меня как на убогого:

– Сатанаил. Всяк, кто Матушку-Богородицу предал, Сатанаилом становится.

– А с чего это ты решила, что я Богородицу предал?

– А с того. Не девка ты. Не у всякой девки душа светла, грешны некие, но всяк, кто не девка, до рождения проклят за предательство Отца и Сына.

– За какое еще такое предательство?

– Да за такое. Когда они Ее одну бросили. А Она их прокляла, да за нас, девок, молиться стала, Заступница. И грудь свою прокляла, что вскормила Сына Ее…

Я бросил недокуренную сигарету и обхватил голову руками. Мучительно болели виски.

– Слушай. Твою Матушку, часом, не Тамарой зовут?

Она посмотрела на меня и испуганно вжалась в плиту:

– Тамарой. А ты откель знаешь?!

Я не ответил.

Мне было больно.

Бог ты мой, как же мне тогда было больно…

…Мы тогда стояли на старой Военно-Грузинской дороге. Как всегда – последним рубежом между взбесившейся Кабардино-Балкарией и никогда не замирявшейся Чечней.

У нас была простая работа: мы должны были умереть.

Это понимали все, даже зачем-то оставшиеся с нами осетинские ополченцы и отряд аварской милиции.

Аллах ведает, как оказавшийся здесь, вдалеке от все-таки относительно благополучного Дагестана.

В принципе, мы могли уйти.

Но были две вещи, которые нас держали там крепче любого приказа: беженцы и наши братья из Русского экспедиционного корпуса, с боями пробивавшиеся к нам после того, как турки все-таки захватили Тбилиси.

…Они пришли на наш блокпост утром.

Трое.

Мужчина, женщина и мертвый ребенок.

Она несла его на руках, и глаза ее были сухими.

Когда Гурам аккуратно отобрал у нее сверток с окоченевшим тельцем, она не сопротивлялась.

Она знала, что ее сын мертв, и даже нашла в себе силы присутствовать на похоронах, по военному времени быстрых и суетливых.

Зурику, ее мужу, казалось, было значительно хуже, чем ей. Он постоянно повторял, что его сыну было два года и девять месяцев, что всего составляет тридцать три месяца.

Видите, говорил он, даже Христу повезло больше, чем моему Давиду. Спаситель прожил целых тридцать три года, говорил он, а мой сын – всего тридцать три месяца.

Она молчала.

Потом Зурик куда-то ушел.

Как он сам говорил: искать правду.

Мы видели, что он был сумасшедшим, это обычное явление среди беженцев. Безумие на войне – вполне себе обыденное явление, это вообще штука, не сильно совместимая с нормальной, повседневной человеческой психикой.

Казалось бы, аксиома.

Кое-кто говорил, что он прибился к Тройке, но мы не верили: Тройки не были сумасшедшими, напротив – они были странно, пугающе разумны.

Каким-то уже не вполне человеческим разумом.

А Тамара осталась.

Ей хотелось убивать убийц своего сына.

Куда податься женщине на войне?

В шлюхи, санитарки, связистки.

В обслугу, обстирывающую наше завшивленное обмундирование.

Ничего этого она не хотела.

Она хотела убивать.

Мы ее понимали.

Андрюша Шпак часами учил ее стрелять из СВД. Из некоторых молодых женщин получались очень неплохие снайперы.

Помогали недоступные мужикам терпение, методичность и какая-то пугающая отстраненность.

Они словно не понимали, что после их выстрела человек, секунду назад бывший живым, будет мертв.

Я тогда понял, что ничего не понимаю в женщинах, в их логике и образе мышления.

А Андрей – объяснял, показывал.

Терпел ее злые слезы.

Он даже спал с ней – она была бы довольно красива, если б не пустые мешочки грудей, тряпочки, как она сама их называла.

Давид выпил мою грудь, говорила она, а она была у меня очень красивая.

Как оказалось, все усилия Андрюши были бессмысленны изначально.

Ненависти, желания и терпения у нее было хоть отбавляй.

А вот глазомер подвел.

Снайпер – это прежде всего талант.

И уж только потом – ремесло.

Она этого не понимала и каждый вечер плакала жаркими злыми слезами.

Нам почему-то казалось, что глаза ее при этом оставались сухими.

Как-то она сказала мне, что очень хочет забеременеть. Родить еще одного ребенка, причем обязательно девочку.

У нее не получалось.

Я посоветовал ей обратиться к Мефодьичу, вечно пьяному майору медслужбы, который до того как стать нашим полковым коновалом был – в какой-то чудовищно далекой от нас мирной жизни – врачом-гинекологом.