Рыжюкас опешил. Значит, с «подзалетом» у нее все проскочило? Обычная ложная тревога?..

– Ты сумеешь сделать мне визу? У меня ведь только транзитная…

– А как ты себя чувствуешь? – спросил он осторожно.

– Нормально, хотя, конечно, чуть подташнивает, но ведь еще совсем крохотный срок, всего четыре недели…

Тут можно совсем свихнуться! Нет, надо как-то твердо и последовательно провести свою линию.

– Малёк, послушай… Тебе надо приехать, но не совсем на экскурсию, хотя город я тебе обязательно покажу… У меня тут приятель, Витька-Доктор, мы в школе вместе учились, а теперь он главврач, я с ним уже обо всем договорился… Это совсем не больно и займет ровно полдня… Но если ты хочешь, я и в Калининграде могу договориться, и ты все сделаешь на месте. Или давай выруливай в Минск, там тебя встретят…

– Ты везде и обо всем можешь договориться?.. – она замолчала.

За этим молчанием Рыжюкас почувствовал бурю. Он даже зажмурился, отстранив трубку и представив, что она сейчас ему выдаст… Но буря не разразилась. Видимо, взяв себя в руки, она тихо спросила:

– А если я согласна? Если я хочу от тебя ребенка?.. Правда.

«Она согласна». Это как в анекдоте со сватовством: князь Вяземский молод и состоятелен, невеста, хоть и стара, и бедна, и кривовата, но согласна. Полдела сделано: осталось уговорить только князя Вяземского…

Рыжюкас понял, что сейчас останавливать ее бессмысленно, тем более по телефону отнекиваться от своей причастности к ее подзалету. Проще как бы принять ее версию, а потом как-то постепенно вырулить…

– Видишь ли, собственно, дети не делаются так… То есть вообще-то они именно так и делаются…

Он вспомнил хохму про яблонутого Витюка и его папу, который в «процессе» не о том думал. И чуть не пересказал ее ей, даже начал. Но здесь не до шуток:

– Понимаешь, новый человек не должен появляться случайно… Сначала все-таки принимается решение… Люди должны хорошо знать друг друга и, как минимум, понимать, зачем им ребенок. – Он чуть не сказал совместный ребенок, но спохватился. – Тем более еще неизвестно, кто…

– Стоп, не говори!.. Прошу тебя, замолчи. Я знаю все, что ты хочешь сказать… И вообще не надо со мной так. Ты подумай, ладно? Ты просто хорошо подумай. Мне почему-то кажется, что ты меня не собираешься предавать…

1

Рыжюкас посматривал в окно и рисовал на полях рукописи человечков.

Ничего другого рисовать он не умел. Похоже, что и писать он больше не умеет. Во всяком случае, дальше эпической фразы: «Это было давно, даже трудно представить, как давно это было…» – за месяц он не продвинулся.

Он и всегда погружался в сочинительство с трудом: начиная новую работу, по нескольку дней, а то и недель настраивался, уговаривая себя, что у него еще не все позади, что он не законченная бездарь… Но так безрезультатно он не мучился ни разу. Он с удовольствием бросил бы эту затею, если бы не знал, что такое невозможно. Умные люди называют это проклятием начатого дела: не успокоишься, пока не завершишь.

А тут еще история с Мальком. Надо как-то рвануть, хотя бы начать что-то до ее приезда. Иначе – весь этот месяц псу под хвост. Отвлечешься, потом въезжать снова. И винить, кроме себя, некого…

Нужен был толчок. Чтобы начать танцевать, как любила говорить его мама, нужна печка… За спиной у него стояла кафельная печка, она была изумительно хороша, как, пожалуй, множество печек в этом городе, сложенных давно, когда хорошая кафельная печка считалась гордостью дома.

Глянцевый кафель тускнел, и легкая тень разбегалась по его гладкой поверхности, когда Ленка, прижавшись к теплой плитке щекой, громко дышала на него, сложив губы трубочкой. А потом, старательно прикусив кончик языка и наклонив голову, как первоклашка, водила пальцем по замутневшему глянцу:

– Точка, точка, запятая – вот и рожица кривая; ручки, ножки, огуречик – получился человечек…

А когда она розовым ногтем мизинца расправляла на кафельной плитке серебряную обертку от шоколада, комната заполнялась легким, как дымок, звучанием, похожим на звон сухих листьев, перебираемых ветром в осенней траве…

Тяжело вздохнув, Рыжюкас принялся перекладывать ее письма. Их толстую пачку он захватил с собой.

Потянуло, потянуло

Холодком осенних писем,

Желтых, красных, словно листья,

Устилающие путь…

Почерк у нее был ровный, разборчивый, с наклоном почему-то влево…

2

«…Я забралась в старый платяной шкаф, твоя мама уехала в санаторий, и вы кантовались у тебя, а не у Мишки-Дизеля. Вы отмечали какой-то головокружительный рекорд.

Были майские праздники, с вечера все напились, а утром, когда прямо со складчины вы отправились на стадион, Сюню тошнило, и выглядел он очень кислым. У всех был кислый вид. Но Сюня на стадионе взял рекорд.

Теперь вы его безбожно подкалывали. Мол, планка с похмелья качалась, а когда она качнулась вниз, Сюня ее и перескочил. Вы ржали и ругались неприлично как конюхи. И, перебивая друг друга, кричали, что Сюне просто повезло…

После стадиона вы, конечно, подрались. И когда Мишка-Дизель стал рассказывать про долговязого, который звезданул его кулаком по кумполу, я чуть не подавилась от смеха в этом шкафу, где невыносимо пахло нафталином…

Я давно вылезла бы из шкафа, если бы Витька-Доктор вдруг не спросил у тебя, куда запропастилась эта блядь, из-за которой вы опять влипли в историю.

Это он меня имел в виду. Я, как всегда, оказалась виноватой. На этот раз в том, что вы как следует получили.

Во всем, что с тобой случалось и случается (до сих пор!), всегда виновата я. Даже в том, что, вместо того чтобы, как все нормальные люди, учить уроки, ты торчал у нас под окнами, приводя хулиганским свистом в ужас мою бедную маму. А потом тебя выгнали из школы, конечно же, опять из-за меня. И расстались мы, конечно же, из-за меня, хотя в этом ты, пожалуй, прав…

От злости я чуть не вылезла из шкафа, но было уже поздно, потому что твой Витька-Доктор назвал меня «этой б…». Да и интересно было послушать, какие еще гадости вы обо мне говорите, когда меня нет.

Но обо мне вы больше не говорили. А стали рассказывать ужасно похабные анекдоты, в которых юмора не больше, чем в солдатских портянках. Все это длилось бесконечно долго. Когда наконец мальчишки ушли и ты открыл шкаф, я дрыхла в нем как сурок.

Потом ты пошел провожать меня и доказывал, что твои друзья совсем не придурки, ты уверял меня, что в них нужно видеть настоящих мужчин. Откровенно говоря, твои фрэнды вовсе не казались мне придурками, хотя я вам часто так говорила. Просто было обидно, что для вас я ничего не значу, и никому из этих твоих «настоящих мужчин» до меня нет дела.