Все это началось, едва забрезжило утро. Лайма, только встав, еще прихорашивалась перед зеркалом, а я вчитывался в последнюю страницу "мемуара", написанную накануне (редкостная получилась дребедень), когда на пороге моей каморки возник одноногий Касьяныч и, браво клацнув о пол своей деревяшкой, с небывалой досель почтительностью пробасил:

— С переводом вас, товарищ старший матрос!

Лайма подскочила, не дав мне ничего сообразить:

— В Центр?! — выдохнула она.

— Корней Корнеич самолично распорядились, — размаслился в улыбке инвалид.

— А куда, Касьяныч? Там, в Центре, — куда?! — не дав мне и словом втиснуться, защебетала Лайма.

Касьяныч разладил усы.

— Куда… — с важностью произнес он. — В апартамент, вот куда…

От такого известия Лайма даже ойкнула, и прошептала, не решаясь поверить в удачу:

— Дядечка, это что же, неужели в те, на двенадцатом этаже? — И, услыхав в ответ: "На ём самом, на двенадцатом", — более не в силах удержаться, бросилась на ветерана, едва не свалив его с единственной ноги и с возгласом "ура-а!.." закружилась у него на шее.

Моего согласия, как всегда, явно не требовалось. Все здесь двигалось по какой-то механике, разобраться в которой я все равно бы не сумел. Впрочем, и сопротивляться такому повороту событий я особых резонов не усматривал. Тем более, что слово "апартамент" произвело впечатление даже на меня. "Апартамент" – это звучало!

И волкодавы во дворе, когда мы проходили мимо них, теперь уже не скалились на меня, а вполне миролюбиво урчали, словно чуя мою возлетевшую аж до "апартамента" человеческую значимость.

Мы были уже возле Центра, когда вдали обозначился снежный вихрь, который мгновение спустя материализовался в виде черного "Мерседеса", лихо затормозившего между нами и крыльцом, и из него вышел при полной генеральской форме никто иной как мой дядя Орест Северьянович.

Поскольку единственная рука крюкастого инвалида была занята моим чемоданом, честь он отдавать не стал, а лишь колесом выкатил грудь. Лайма так вытянулась, что ее хорошенький подбородочек устремился в небеса. Дядя, не обращая на них внимания, уже привычно похлопал меня по шее:

— Что, брат, пошел, смотрю, на повышение? Мы, Погремухины, долго никогда не сидели в тени. Дорожи доверием – то ли еще будет!

Я хотел было спросить, каковы теперь, в связи с повысившимся доверием, будут мои обязанности, и что это за такой "апартамент", куда меня ведут, но Орест Северьянович, как обычно, не дал вклиниться словом.

— Ладно, будет время – еще поговорим, — сказал он, снова уселся в машину, и "Мерседес" в один рывок исчез за углом маршальского особняка.

Крюкастый и офицеры с лопатами, стоявшие поодаль, взирали на меня с нескрываемым почтением. А уж как Лайма смотрела, нет слов и передать!

Охранник Центра без лишних вопросов распахнул перед нами стеклянную дверь, и мы вступили в просторный, как в гостинице, вестибюль.

Здесь под надзором вросшего посреди холла, как баобаб, крупноголового полковника тоже вовсю кипела работа – человек пять выстилали вдоль лестницы длинную ковровую дорожку, другие терли окна, четверо в синих спецовках передвигали мебель, кто-то здоровенный, в цветастом халате и в ушанке, стоя на стремянке, привинчивал к потолку плафон. По облачению я его и узнал – это был мой знакомец Афанасий. Из-под потолка проистекало мощное амбре – смесь запаха сапожной кожи (башмаки на нем были новенькие), дешевого мыла и, насколько я понимаю, прокисшей браги.

Дывлюсь я на нэбо,

Тай думку гадаю… —

напевал он со своей верхотуры, —

Чому я нэ сокил,

Чому нэ литаю?.. —

и, я готов поклясться, не касался он в эту минуту стремянки ногами.

Полковнику, при всей его баобабистости, каким-то образом удалось, не меняя ни осанки, ни выражения лица, выразить по отношению к нам какую-то внутреннюю почтительность. Лайма сделала вид, что не заметила этой его потуги, посмотрела на него, как и должно смотреть на неодушевленное дерево и тут же перекинула взгляд на пышнотелую деваху, мывшую окно.

— Трудишься, Кумова? — со змеиной немножко ласковостью спросила она. — А почему не в увольнении?

— Нету сегодня увольнительной, — без особой приветливости отозвалась эта самая Кумова. — Приказ читала?

Лайма была словно не от мира сего:

— Приказ?.. Какой приказ?.. Ах, да, что-то такое… Бедняжки!.. И давно вы тут?

— С полседьмого утра… — сказала та, испепеляя ее глазами.

Лайма улыбнулась ангельски:

— Славненько. Вы, Любочка, сверху, наверно, начали? Значит, на двенадцатом уже прибрали. Чудно! Нас с Сереженькой как раз туда, в апартаменты переводят.

Ах, как эта пышная Люба на нее смотрела, как мяла тряпку в руках! Если бы не баобаб-полковник, взиравший на нас, право, не знаю, чем дело бы кончилось.

— Ну, трудись, красавица ты наша, — не преминула Лайма подлить еще капельку яду и под пудовым взглядом Любы царственно направилась к лифту.

Возле лифта я едва не споткнулся о чью-то согбенную спину. Человек, стоя на четвереньках, силился оттереть пятно на ковре.

— Пардон… — проговорил он, отполз подальше и тогда только обернулся.

Лишь тут я узнал в нем своего давешнего собеседника, философа-сапожника Брюса. Из кармана у него по-прежнему высовывалась та самая потрепанная книжонка с заголовком "Карлик Нос", но сам он основательно изменился со времени той нашей встречи – похудел, осунулся, глаза сквозь очки смотрели на меня колюче. На четвереньках, сгорбленный, он и вправду немного напоминал морскую свинку.

Какую-то свою вину я перед ним чувствовал за тот наш оборвавшийся так нелепо разговор.

— Иван Леонтьевич, — обратился я к нему, — рад снова вас встретить!.. — И со смущением, вполне объяснимым, когда говоришь с человеком, стоящим перед тобой на четвереньках, добавил: – А вы были правы: я таки оказался в Центре. Видимо, тут и вправду для всех одна дорога…

— Quod только и erat demonstrandum,[24]— весьма хмуро буркнул философ. — Ну, не для всех, положим… А насчет вас – кто бы сомневался? — И вздохнул: – Эх, молодой человек, молодой человек…

Что-то он явно имел против меня.

— Может, встретимся, Иван Леонтьевич, поговорим? — предложил я.

Снизу вверх он смерил меня отчего-то презрительным взглядом, еще раз вздохнул, отвернулся и на четвереньках уполз в конец коридора.

— Странный он, — будто оправдываясь, обратился я к однорукому инвалиду, когда мы вошли в лифт.

— А у нас пару деньков на "губе" посидишь – еще не таким станешь, — хмыкнул ветеран.