А после съезда был митинг. Июльский закат. Закисший перегретый город. Степа, конечно, на митинг не пошел.

Иван выплеснул первые слова, пальцами поглаживая желтый пористый чехол микрофона.

– Здравствуйте, товарищи! – Микрофон разнес приветствие над площадью, поверх знойных запрокинутых лиц.

– Нет! Нет! Гав-гав-ноу! – Блюющие вопли хлынули откуда-то с задних рядов толпы, усиливаясь паникой, бранью, визгами…

Шурандин в горячей черной тени от тента, нависающего над сценой, обморочно продолжал вещать. Он драл пересохшую глотку, звал народ к борьбе, а сам отмечал: толпа распахнулась, молотя, давя, усаживая на корточки гибких, рвущихся к нему чертей. Толпа разверзлась, чтобы опять сомкнуться. И замерла, полная повышенного внимания.

Иван выступал, тянул речь, повторял тезисы…

И тогда уже в толпу стали, не спеша, заходить милиционеры, замедленно, словно подтрунивая, выводить из ее месива неудачных провокаторов.

Иван отошел от микрофона. Ему было нечем дышать.

Осенью отношения думца с властью испортились совсем. Он попросил Ивана отправиться в Воронеж, срывать съезд партии власти.

Синяя тьма, могучие порывы ледяного ветра, улица, запруженная сигналящими машинами. Ваня пробирался между багажниками и капотами, прижимая к груди огромный ворох красных и желтых флагов. На углу поджидала, коченея, сотня воронежцев. Шурандин подскочил к ним и стал раздавать знамена, натянутые на пластмассовые палки.

– Идем! – закричал он в белый легкий мегафон. – За мной! Дайте дорогу!

Люди дернулись и повалили за ним.

– Дайте нам дорогу! Дайте нам дорогу!

На бегу они запаляли файера: дергаешь за веревочку, и вырывается и рук сизо-красный карнавальный огонь.

Они бежали к центральной площади, где для «партии власти» начинала свой концерт силиконовая группа, обозванная кем-то «Сосущие».

Иван мчал впереди темной оравы, озаренный языками огня, а наперерез равнялась цепь милиции. И только ветер не знал логики, мотаясь туда-сюда, туда-сюда…

– До-ро-гу!

Удар бегущих по оцеплению был таранным. Гражданские попадали на ментов, закипела драка, подошвы заскрежетали об асфальт…

Шурандин вскочил на ноги, подхватил надколовшийся мегафон, и закричал, направляя глубокий разбитый вопль в сторону сцены с дородными чиновниками и певичками-минетчицами:

– Позо-о-ор!

– Заткнись! – жирный милицейский генерал ринулся на него, и их глаза, орла-борца и индюка-охранителя, столкнулись, как стеклянные шары. – Ты сегодня до Москвы не доедешь! Че смотришь? – Резко выхватив у кого-то чадящий файер, он с размаху ткнул Ивану под глаз.

Иван отпрянул, гримасничая от боли. И тотчас навалились сзади, а чье-то пальто локтем перехватило горло.

«Ты – писатель! – прошептал внезапно затихающий ветер. – Запомни Воронеж, писатель…»

Его уже вели, сгорбив, двое в штатском, вели с дикой скоростью, лягая ботинками по икрам ног. Не глядя, швырнули в уазик, похожий на маршрутное такси. В уазике был пьяный мент. Он бил Ивана под дых, опаляя драконьим дыханием, и все спрашивал, где у того запрятана «пушка».

Всего ничего, какие-то смешные сутки провел Ваня в камере предварительного заключения. Он сидел в черной камере с круглыми прорезями дверей, полными едкого света. В камеру вталкивали молодых бандюганов. Они курили с ним одну сигарету на всю камеру. Допрашивать его вели в четыре утра через черный – всего черней перед рассветом – дворик от одного корпуса к другому, наставив автоматное дуло в позвоночник.

Выйдя, Иван не поверил, что истекли какие-то сутки. Вечность истекла. В продуктовом взял бутылку шампанского. На пороге магазина распечатал ее, выстрелил и судорожно отхлебывал, принимая ледяной ветер как милость. И не отрывался от бутылки, пока не допил.

Накануне Нового года в Москве должны были пройти выборы. Политик двинул Шурандина в депутаты. На встречах с избирателями Иван, по-писательски наслаждаясь, запоминал повадки провокаторов. «Где мои гаражи?» – мычал дикую мантру налитой, розовый от хамства хряк. Климактерическая тетка потрясала в воздухе плачущим, увесистым, школьных лет мальчонкой и одновременно лезла по ступенькам на сцену. Этот абсурд только увеличивал народные симпатии к травимым и гонимым. «Ишь, как за вас взялись!»…

И тогда власть сняла их список с выборов.

И снова тяжесть борьбы легла на Ваню. Союз «За Родину!» уже разросся, давно преодолел узость литературного кружка, и вобрал немало настоящих боевиков.

К белому дворцу суда, снявшего их с выборов, Шурандин привел человек двести. Они вошли внутрь, за железные ворота, на площадку, очищенную от снежка. Богатырски укутанные, готовые стоять, сколько надо. Это был итог шурандинской работы. Молодые писатели, даже стихотворица. Боксер Леня, певец Федор, офицер Миша, по такому поводу надевший защитную форму. Студент-биолог, опаздывавший на зачет. Рыжий историк в драной меховой шапке, у которого вчера умерла мама. Менеджер в коротком стильном пальто и с наушником мобильника. Фанаты ЦСКА, «Спартака» и «Локомотива», загорланившие хором.

Всех их похватали, забросили в автобусы, и увезли. А Иван остался. Его не взяли, ведь скользкая бумажка «кандидат в депутаты» работала еще месяц и давала неприкасаемость. Голая площадка. Он привел людей, их похватали, он остался. Неприкасаемый… Иван вышел из калитки суда. К черной ограде был приварен черный щит с черными весами. Шурандин остановился в нерешительности и вдруг со всей дури кулаком долбанул по щиту.

Что дальше? Девочка-новеллистка, некогда похожая на красный фонарь, а теперь на розовый кулич, готовилась родить со дня на день.

До выборов оставался день.

Иван приехал в аппарат, где лица сотрудников, потерянные, несвежие и мрачные, напоминали туалетную бумагу, закисшую в унитазе.

Зазвонил мобильник.

Девушка говорила шепотом:

– Они здесь. Менты. И еще приехали из ФСБ. Они тебя ищут. Квартиру обыскивают. Один кошку пнул. Говорит, у него кот сиамский, здоровый, не то что наша… дурнушка… Еще он говорит…

– Вика, ты же беременная! – Шурандин почему-то тоже зашептал. – У них есть ордер? Скажи им, у меня неприкосновенность не истекла!

– Они выкинут твою ксиву в снег! Скрывайся!

Обрыв связи…

Вечером к ментам и ФСБ присоединилась «скорая», укатившая девушку в роддом.

– Мальчик, – узнал Иван глубоко ночью.

Он вышел из опустевшего аппарата на улицу Малая Никитская. Мерцали, мягко падали и укладывались снежинки. Никто – ни думец, ни дружина – никто не мог его спасти. Все сочувствовали, но что они все могли? Шурандин утаил от них, что его ловят. Он вышел под снежинки.

– Предъяви документ, что ли? – подступил человек.