Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И на рассвете, вместо зерен,
Дробь попадает в горла птиц…
Июльский день так прян и пышен
В убранстве ярко-золоченом.
Пригоршню спелых красных вишен,
Смеясь, ты бросила в лицо нам…
Грядущий день томящ и горек,
Как горько душное вчера.
Красавицы и вечера
Не для тебя, унылый Йорик!
Насущный хлеб и сух и горек,
Но трижды сух и горек хлеб,
Надломленный тобой, историк,
На конченном пиру судеб…
Осенний полдень сух и жарок;
И ветер с гор, и нет дождя,
И небо словно крылья арок
Победоносного вождя…
Сегодня вечер сер и душен,
Томит молочный пар реки…
О, я вам всей душой послушен,
Разуверения тоски…
Сентябрьский вечер тих и розов,
Малейший ветер ранит слух.
Еще далеко до морозов,
Но воздух холоден и сух…
Сентябрьский ветер строг и зорок —
Он вымел начисто луга,
Обвеял глиняный пригорок
И гладко причесал стога…
Как этот ветер свеж и нежен
И тихим счастьем напоен,
Как ослепительно безбрежен
Весенне-яркий небосклон!
Строение этого ритмико-синтаксического клише очевидно. Строка воспринимается как законченное по смыслу предложение, не нуждающееся в продолжении (только в трех случаях эта законченность оказывается мнимой: у Дроздова и дважды у Киссина). Первое слово — определение к подлежащему (11 раз) или обстоятельство (2 раза). Второе — подлежащее (на 2‐й, ритмически сильной стопе 4-стопного ямба). Третье и четвертое — сказуемое, выраженное двумя краткими прилагательными (один раз — кратким причастием, один раз — со связкой был). Ритмико-синтаксическое единообразие подчеркивается лексическим. Среди подлежащих день повторяется 7 раз (и один раз полдень), вечер и ветер по 2 раза и только хлеб один раз. Среди определений трижды повторяются осенний, дважды весенний и сентябрьский, оба обстоятельства тоже одинаковы — сегодня. Наиболее разнообразен набор слов в сказуемых (это как бы компенсация их структурного двучленного единообразия), но и здесь по два раза повторяются высок, сух и горек. Можно сказать, что ритмико-синтаксическое клише стремится стать ритмико-синтаксической формулой.
Краткие формы прилагательных и причастий сравнительно малоупотребительны. В разговорной речи (по текстам сборника «Русская разговорная речь», 1978) отмечается лишь должен, уже не ощущаемое как прилагательное. В пушкинской прозе («Пиковая дама») частота их — около 1 %, но в «Евгении Онегине» — около 3 % от всех неслужебных частей речи: по-видимому, этого достаточно, чтобы интуитивно ощущать краткие формы прилагательных как примету поэтического языка. В том числе в женских рифмах «Евгения Онегина» они составляют 2,8 %, в мужских рифмах — 3,8 %. В 4-стопном ямбе В. Брюсова (1900–1917) доля их чуть выше: в женских рифмах — 4,7 %, в мужских — 4 %. Может быть, это заметное учащение кратких прилагательных в женских рифмах не совсем случайно.
Дело в том, что в мужских рифмах созвучие охватывает один слог, а в женских два. Поэтому в мужских рифмах круг возможных созвучий более узок, в женских более широк. Чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть в словарь рифм любого поэта (так, у Блока мужские рифмы на ударное а образуют 41 созвучие, а женские — 238 созвучий[653]). Поэтому словоформы, увеличивающие количество мужских рифм, работают на единообразие рифмовки, а словоформы, увеличивающие количество женских рифм, — на ее разнообразие. У Пушкина перед нами, несомненно, первый случай: его краткие прилагательные в мужских рифмах пополняют прежде всего самые обильные рифмические гнезда — созвучия на — он и — на (спрос на эти рифмы — конечно, ради высокочастотных местоимений он и она)[654]. Если в среднем, как сказано, краткие прилагательные составляют в стихе Пушкина около 3 % знаменательных частей речи, то среди 88 рифм пушкинского 4-стопного ямба на — он они составляют 15 % (влюблен, поражен), а среди 116 рифм на — на — 44 % (полна, влюблена, окружена): разница огромная.
В начале XX века тенденция меняется. Символисты и постсимволисты стремятся обновить запас поэтических форм, и в том числе рифмующих созвучий[655]. Разрабатываются неточные рифмы, но и среди точных открываются новые возможности. Происходит деграмматизация рифм (термин Р. Якобсона[656]), в употребление вводятся целые классы слов, прежде, при грамматизированной рифмовке, обычно в рифму не попадавшие. Основными новоосвоенными грамматическими категориями оказываются деепричастия (покинув — павлинов), императивы (жальте — асфальте), сравнительные степени прилагательных (нити — ядовитей) и т. п. Главным первооткрывателем на этих путях был В. Брюсов.
Одним из таких классов слов, обогащающих и обновляющих рифмовку, оказываются и краткие формы прилагательных и причастий. Исторический словарь рифм русской поэзии еще не составлен, поэтому доказательно утверждать, что такие-то рифмы являются для начала XX века новыми или редкими, т. е. обладающими повышенной художественной значимостью, сейчас невозможно. Но всякий опытный читатель согласится, что такие брюсовские рифмы, как уклончив — закончив, раздавлен — явлен, разделен — зелень, принят — покинет, изогнут — дрогнут, характерны именно для новой эпохи: они образуют редкие созвучия, в которых могут участвовать лишь немногие слова и словоформы русского языка. У Пушкина с ними сопоставима разве что рифма потребен — молебен, в меньшей степени — уверен — Каверин или доволен — колоколен («Евгений Онегин», I, 16; II, 35; VII, 36); остальные пушкинские рифмы на краткие прилагательные и причастия принадлежат к более привычным и емким рифмическим гнездам: готова — нездорова, ново — слово, милы — силы и т. п. Характерно и соотношение между рифмами грамматическими, в которых краткие прилагательные или причастия рифмуются друг с другом (готова — нездорова), и рифмами аграмматическими, в которых они рифмуются с другими частями речи (ново — слово, милы — силы): первые более традиционны, вторые более «прогрессивны», более соответствуют нарастающей тенденции к деграмматизации, более эстетически действенны. У Пушкина среди рифм на краткие прилагательные 58 % — аграмматические, у Брюсова — целых 75 %.
Ритмико-синтаксическое
